Кабахи

Мрелашвили Ладо

— Пей.

— Не пью я…

— Пей!

— Ей-богу, совсем не пью.

— Пей, когда говорят.

— Жизнью клянусь, никогда капли в рот не брал.

— А вот теперь выпей.

— Ну как же я выпью, если никогда и не пробовал водки? Доктор сказал…

— Не будешь пить?

Барабанщик бросил украдкой взгляд на огромную руку; сжимавшуюся на столе в увесистый кулак, и схватился за стакан: лучше уж, дескать, от водки смерть принять.

От первого стакана лицо у него стало бессмысленно-ошалелым. Но после второго и третьего прояснело, как бы прочистилось.

Реваз пододвинул

к нему шашлык, отослал с подавальщицей пустую бутылку и потребовал вторую.

Через некоторое время взгляд у барабанщика стал мутным, в глазах появилось веселое выражение, а лицо совсем поглупело.

— А теперь скажи: какого черта ты давеча встал у меня на дороге?

— Сдуру. Бес попутал. То есть не бес, а Хатилеция. Я думал, ты выпил водки и не заплатил.

— Твое дело — на барабане выстукивать… Купрача — тебе еще что-нибудь, кроме этого, поручил?

— Ничего Купрача мне не поручал, — сознался барабанщик.

— Так какого дьявола ты при всем народе загородил мне дверь?

— Я же тебе говорю — бес попутал. То есть, значит, не бес, а Хатилеция.

— Скажем — бес.

— Нет, Хатилеция.

— Что бес, что Хатилеция — все одно. Но с чего тебе взбрело толкнуть меня?

— Все этот проклятый Хатилеция. Я тут ни при чем.

— Разве это Хатилеция толкнул меня так, что я ударился спиной о прилавок?

— Он один виноват. Пристал как черт, прямо донял. Говорит, вот этот всегда так — выпьет и уйдет, не заплатив, а ну, проучи его.

— А какое тебе дело до того, выпил я или не выпил, заплатил за выпивку или не заплатил? Было тебе дело до этого?

— Нет, не было. Хатилеция мне голову задурил. Он уже один раз сыграл со мной такую штуку, давно, в молодости. А я-то совсем ополоумел — как мне не пришло на память?.. Были мы, значит, в Артане. Праздник, гулянье, борьба в разгаре. Я тогда только-только поселился в Пшавели и пошел погулять на артанском празднике. Играть на барабане я еще не умел. Так вот, значит, борьба в разгаре, и ходит по кругу какой-то низенький кургузый парень, вызывает желающих побороться. Только ни один человек не хочет схватиться с ним, Даже близко к нему не подходит. Тут, откуда ни возьмись, появился Хатилеция, встал со мной рядом и говорит:

«Посмотри на этого парня — он из Кварели, совсем слабак, хоть бы еще умел бороться. Выйдет вот так в круг, ходит, вызывает борцов, да никто руки об него пачкать не хочет: стоит ли, дескать, грех на душу брать? И чего только он суется вперед, когда не может бороться? Хоть бы нашелся кто-нибудь, проучил бы его, поставил на место». — «Кого, вот этого? — говорю. — Пустите-ка меня, я ему покажу!»

Я тогда еще молодой был, неопытный. Весу во мне — сто кило и два фунта… Заправил я полы за пояс и выскочил в круг. Парень был коротышка, приземистый, прямо гриб боровик. Не успел я к нему вплотную подойти, а он как кинется, как схватит меня, подбросил и вышвырнул из круга. Упал я ничком и скольжу, плыву, несет меня куда-то. Хорошо еще — встретился по дороге соседский дом, остановил, а то так бы добрался я до самого Саниоре вплавь по земле. Полежал я немного, потом встал — только вот беда: ничего не вижу. Думаю, что это со мной? Провел рукой по лбу и тут только догадался, в чем дело. Оказывается, когда я шлепнулся оземь,

то ободрал себе весь лоб до самых бровей, и кожа со лба глаза мне завесила. Вот, посмотри, и сейчас след виден.

Реваз посмотрел на его лоб и ничего не сказал.

— Оказывается, этот парень — знаменитый во всем Заалазанье борец, до него и дотронуться никто не смеет. Откуда я мог знать?

— Зубы тоже тогда потерял?

— Нет, давеча…

— Моя работа?

— Твоя, — робко подтвердил барабанщик.

— Жена, дети есть?

— Есть.

— Работаешь где-нибудь?

— Я все время работаю; где ни придется, всюду работаю.

Налили еще по стопке, выпили.

— Я не про эту стукотню спрашиваю.

— А так какой из меня работник — малограмотный я.

— И другие — не профессора. В колхозе и для тебя работа найдется. На вид в тебе и сейчас не меньше ста кило. А может, и побольше. Здоров ты — дай бог, многие позавидуют.

Гигола не знал, что на это сказать, и только беспомощно осклабился.

— Зарабатываешь хорошо?

— Ну какое там хорошо, пятеро детей дома дожидаются, пять ртов…

— Зубы вставлять не собираешься?

— Как же, собираюсь, только пока денег нет.

— Надо вставить. Ешь безобразно, вон шашлык жуешь вполчелюсти, криво, как собака. А когда вставишь, больше никому не давай их выбивать.

— И тогда меня бес попутал.

— Не бес, а Хатилеция.

— Сам ты сказал: что бес, что Хатилеция — все одно.

— Верно! С этих пор запомни: в чужие дела никогда не встревай. Почем знать, в каком настроении человек. Иной, может, и сам себе противен. — Он встал, взял ружье и подошел к буфетной стойке.

— Почему ты так много пьешь? — перегнулся к нему через стойку Купрача. — И не бреешься. Человек ты молодой, а вон седина в бороде пробилась за один месяц. Не тебя первого из партии исключили. Вот я вообще всю жизнь беспартийный.

— Из всех духанщиков ты один не был болтлив, а теперь, вижу, тоже разговаривать научился.

— Сегодня Шавлего о тебе справлялся. Если еще зайдет, что ему сказать?

— Ничего. Пусть охотится с Како. А это двуногое ничтожество ты знаешь?

— Знаю.

— У него, кроме того что мозгов нет, еще и зубов не хватает. Только первое — от природы, а во втором — я виноват. Дай ему денег сколько понадобится, чтобы зубы вставить. Потом мы с тобой рассчитаемся.

2

Давно уже остались позади затянутые легкой мглой горы хребта Иаглуджа, со все еще рассыпанными по склонам овечьими отарами, не успевшими вовремя уйти от зимы. Земля вокруг была серо-коричневой, а дальше подернулась болезненной лихорадочной желтизной. Вдоль дороги местами тянулась белая, извилистая соляная полоса, терявшаяся за горизонтом. Чем дальше на восток, тем чаще попадались обширные участки соляной, бесплодной земли, с редкой, бедной растительностью, пока наконец этот тип почвы не стал преобладающим. Мертвенный, однообразный пейзаж серо-желтой полупустыни тоскливо, неторопливо проплывал мимо мчащейся машины. Под ветром, дувшим с Каспия, пригибались к земле пересохшие стебли и листья донника и осенчука. Полынь, попадавшаяся вначале отдельными купами, теперь покрывала всю равнину.