Кабахи
Шрифт:
— Ладно. Ступай домой. Незачем здесь стоять — сама еще простудишься. Разве эта шаль — защита от холода? Иди домой, Тамаза я приведу.
Шавлего обошел ближние виноградники, обшарил крытые камышом и соломой шалаши; он то и дело останавливался и кричал:
— Тамаз! Эй, Тамаз!
Так прошло немало времени. Наконец в верхнем конце деревни на его зов отозвался дедушка Годердзи. Усталый от долгих поисков, старик был рассержен не на шутку.
— Ох, дай только его найти! Я ему покажу!
— Что он наделал, дедушка, почему ты его побил?
— Как это — почему? Смотри-ка, и ты тоже допытываешься!
— А все-таки — чем он так провинился, что ты его
— Ну-ка, взгляни. — Годердзи протянул внуку ремешок, что держал в руке. — Видишь? Можешь сказать, что это такое?
— Обычный ремешок, пояс.
— Это — обычный ремешок? Это — пояс? Хорошо же ты разбираешься. Знаешь, что это? Повод от уздечки, часть конской сбруи. Присмотрись хорошенько. Видишь, вот на ней серебряные бляшки и пуговки. Вот, вот — смотри! Вывел я жеребца, седлаю — собираюсь подняться в Лечуру за овечьим сыром. Только я подтянул подпруги и взялся за уздечку, смотрю- нет поводьев! Обрезаны с обеих сторон! Явился наш проказник, наигравшись в «лахти», — смотрю, подпоясан этой вот самой штукой.
— Наверно, без пояса ребята его в игру не принимали.
— Ну, так я всыпал ему за эти игры, надолго запомнит!
— Всыпать-то всыпал, а что теперь делать?
— Что поделаешь? Поищу еще немного и пойду домой.
— Его мать с ума сойдет. Не знаешь, что ли, Нино?
— Ничего она с ума не сойдет. Мальчишка небось завалился где-нибудь спать, а наутро сам явится.
— Ладно, ступай, дедушка, отдохни. Тамаза я отыщу. И если Нино все еще стоит у калитки, уведи ее в дом. Замерзла небось.
Годердзи намотал ремешок на руку и шел, что-то сердито бормоча про себя.
«Куда запропастился этот чертенок? Такой же гордый, как его дедушка, — не стерпел наказания! И даже не заплакал… Ремень с бляхами, от него даже осел заревет, а этот бесенок и не всплакнул. Великая вещь — порода!
Я от корня Бучукури, Снять с себя не дам оружья!»Шавлего прошел мимо двора старика Зурии, с трудом отогнал собаку, кинувшуюся с лаем ему навстречу.
«Бедный Зурия — взвалил тогда, в винограднике, на спину аппарат с купоросом, а распрямиться под ним не хватило сил. Шутка ли — почти сто лет… И Реваз был там… Как он бессмысленно, случайно погиб! Надо еще раз зайти к его матери. Несчастные женщины — попросту убивают себя!»
— Тамаз! Эй, Тамаз!
В саду у дедушки Фомы царила тишина. В темноте не было видно раскинувшегося между деревьями пчелиного городка. Из сада доносился нежный аромат цветущих персиков и абрикосов, новых побегов и молодой листвы, смешанный со сдобным запахом влажной, жирной земли.
«Вот старик. Таких надо ценить на вес золота. Весь склон Чахриалы и окрестности крепости засадил фруктовыми деревьями. Саженцы уже принялись, покрылись почками. Когда-нибудь будет сад — загляденье! А здорово я вывел на чистую воду этого пьяницу-«озеленителя»! Понимает ли он, что всем своим поведением оскорбляет и самого себя и науку! Прохвост! Приказал немедленно вырвать с корнем все саженцы: буду, дескать, озеленять эти места. Ну, не дурак ли? Как будто посаженные нами деревья — не растения вовсе и листья у них не зеленого, а бог весть какого цвета! Правильно я сделал, что отчитал его как следует, авось и в другие места перестанет соваться».
— Тамаз! Эй, Тамаз!
Но в ответ на свой зов он слышал только ленивое собачье тявканье.
В дальнем конце деревни, на горе, за раскидистым старым дубом, виднелся уединенный дом. Лампочка, горевшая
Шавлего остановился, пристально глядя на дом и двор…
Так же горела лампочка в тот далекий вечер. Долго стояли они вдвоем вот здесь, на этом самом месте, каждый слышал, как бьется сердце другого. И Русудан вспомнила ночь, проведенную ими вдвоем в Чилобанском лесу когда-то в детстве… Ночь, которая положила начало их счастью… И их несчастью…
«Русудан! Дорогая моя Русудан!»
Уж не вернулась ли она к отцовскому очагу?
Нет. Это, конечно, Флора. Она с невероятным упорством ждет, что будет дальше. Ждет, надеется. Русудан вышла замуж. Значит, сердце Шавлего свободно… Почему бы ей и не ждать? И она притаилась в засаде, как гепард. Гепард ведь тоже красив. Красив и опасен. Шавлего любит все опасное. Перепрыгнуть сейчас через ограду, взбежать по лестнице… Там его ждут объятия нежных, теплых рук, губы, сладость которых — сладость самой жизни, и сердце, переполненное любовью. Его обожжет затуманенный страстью взгляд больших глаз, похожих на глаза лани, а потом… Потом все будет, как написано в книге судеб, и все покроет ночная тьма…
Но нет — Флора сняла комнату у Тедо и перешла в его дом. Лампочку, возможно, она просто забыла погасить, покидая прежнее жилище.
— Тамаз! Эй, Тамаз!
Безмолвны виноградники и огороды, шалаши, закрома и марани… Пес, бредущий по дороге, бросился в сторону, перескочил через изгородь во двор к Ефрему и там поднял истошный лай. «Просто неприлично в наш век держаться за эти доисторические колючие изгороди. Надо сказать об этом Эрмане. Хоть по краям шоссе дворы должны быть обнесены проволочными оградами. А сами дворы! На что они похожи? Неприбранные, перерытые, заросшие по углам бурьяном… Только несколько семей содержат свои дворы в порядке. Вот в западной Грузии за дворами ухаживают, лелеют их… Лужайки перед домами такие чудесные, что невольно тянет полежать на зеленой мураве. Об этом, соединив усилия, надо позаботиться и колхозу и сельсовету. Скоро будет разгар весны — самое время заняться этим. Ефрему-то горя мало: лишь бы у него гончарная глина не переводилась — больше для него ничего на свете не существует…»
— Тамаз! Эй, Тамаз!
«Куда он делся, чертенок? Как сквозь землю провалился! Нет, право, в какую дыру он залез, хотел бы я знать?».
Шавлего перешагнул через пролом в изгороди и оказался в саду, перед врачебным пунктом. В одном из окон сквозь щель в ставнях пробивался свет.
«Работает дядя Сандро. Интересно, чем он занят? Неужели нащупал какое-то средство против рака? Трудно поверить. Многого ли достигнешь, работая в одиночку в этой глуши, без всякого оборудования, с одними только морскими свинками и кроликами или даже с собаками? Что скрывается там, в этой доморощенной лаборатории, в этих колбах и пробирках? И почему все это кажется мне естественным? Одинокий старик, без роду-племени… Неужели он не испытывает потребности в более частом общении с людьми? Неужели только в обществе пациентов чувствует себя настоящим человеком? Может, мне это только кажется странным? Или он в самом деле странный человек? Боролся бок о бок с Хемингуэем, а теперь схватился один на один с этим, по его словам, олицетворением злых сил, преследующих человечество… Достиг ли он чего-нибудь? Чего именно? Что он хотел показать мне в ту ночь? И почему так старательно скрывает все это от посторонних глаз? Ей-богу, в средние века в Европе ему не избежать бы костра… Что он делает сейчас? Забыл погасить свет или бодрствует за работой? Что, если заглянуть к нему на минуту?»