Кабахи
Шрифт:
Большие руки, высовывавшиеся из разодранных в клочья рукавов, были сложены на животе, у поясной пряжки. Левая рука была бледной восковой желтизны, правая — синяя, с красноватым отливом.
Икры и ляжки, видневшиеся сквозь дыры изодранных брюк, отливали еще более глубокой, почти черной синевой.
Шавлего поднял с колен припавшую к телу сына старуху, сказал женщинам, чтобы они прикрыли покойника, и вышел.
Со всех сторон на него были устремлены вопросительные взгляды. Он не ответил ни на один из них, не заговорил ни с кем,
Бесполезно, излишне было думать сейчас о том, какие замыслы и надежды приходилось похоронить вместе с Ревазом. Главное было то, что погибла молодая жизнь. Безвременно угасла жизнь, которая, если бы ей дали срок, могла сложиться не менее прекрасно, чем любая другая.
В ушах у Шавлего еще звучал шепот людей, собравшихся во дворе и в доме, он не мог отогнать носившееся в воздухе подозрение.
И вспомнил слова Реваза:
«Скажи охотнику Како: ступай, убей из этого ружья человека, и оно твое, — побежит так, что даже собаку с собой не прихватит».
«Когда-то среди горцев водилось такое — из-за хорошего ружья могли убить человека. Но только врага — иной веры, иного племени. А Реваз — какие у него были враги и кому сам он был врагом? Да и у врага, пожалуй, не поднялась бы рука лишить жизни такого молодца? Нет, нельзя так запросто возводить напраслину. Это клевета. А клевета ничем не лучше убийства… Я должен поговорить с Како. Сейчас же, немедленно».
Он посмотрел вокруг.
Под абрикосовым деревом собрались молодые. Среди них был и Эрмана — пасмурный, подавленный.
Шавлего подозвал жестом Шакрию.
Все двинулись к нему гурьбой.
— Шакрия, пойди в дом, скажи Марте, чтобы вышла ко мне. Скажи — у меня к ней важное дело. Непременно ее приведи.
— Я думаю, надо сообщить милиции. Как-никак, а случилось-то это в моем сельсовете, — сказал деловито Эрмана, когда Надувной ушел.
— Непременно надо сообщить. Достань машину и поезжай сам. Привези Баграта Хуцураули и врача-эксперта. Ступай сейчас же — найди машину и поезжай.
Когда Марта пришла, Шавлего прогнал всех, отыскал удобное местечко и попросил ее присесть на минутку.
Замужество пошло Марте впрок: она стала еще привлекательней и даже, казалось, помолодела. Веки у нее чуть припухли от плача, красивые губы вздрагивали. В глазах затаились напряженное ожидание и страх.
— Извини, Марта, неподходящее это место для разговоров, но я должен тебя кое о чем спросить. Только ничего не скрывай, я должен все знать. Ты мне скажи все без утайки, а если чего не стоит разглашать, положись на меня, останется между нами… Что сказал Како, вернувшись домой, после
Страх в глазах у Марты обозначился еще явственней. Щеки у нее чуть побледнели.
— Ничего, Шавлего, почти что ничего. Скинул оружие, бросил мне только: «Реваза принес» — и тут же повалился на постель, не раздеваясь. Сразу заснул — не попросил поесть, не умылся. Повалился на постель и заснул. Да… еще, перед тем как заснуть, пробормотал: «Ступай туда, присмотри за старухой, она ведь одна». И заснул как убитый… Больше я ничего не знаю, Шавлего. Клянусь, ничего не знаю!..
Она заплакала.
— Что-то такое я слышала краем уха… Люди что-то там говорили… Како не мог этого сделать. Разве Како способен на такое? Они не знают, какая у него душа, что это за человек… А Реваза он всегда любил. И даже о Нико… Даже о Нико говорил иногда плохо — из-за Реваза… И я любила Реваза, очень любила. Любила как брата, как родного… Реваз, Реваз, горе твоей матери, Реваз!..
— Ладно, Марта, ступай теперь назад в дом, ты там нужней. Не бойся, никто без достаточного основания твоему Како слова не скажет.
Марта встала, посмотрела на него умоляющим взглядом:
— Не погубите нас, Шавлего! Како ни в чем не виноват. Ничего плохого Како сделать не мог. Он в самом деле любил Реваза. И я его любила. Как брата родного. Он был гордостью нашего села, и я его любила, как все.
— Ладно, Марта, ступай, ничего не бойся.
У Марты задрожали губы, она с сомнением взглянула на Шавлего, поднесла к глазам платок и ушла.
Шавлего оставался еще некоторое время на месте. Он рассеянно поглаживал столб навеса, с сожалением оглядывая разоренную винокурню и кучи камня, песка и кирпичей во дворе, на которых сейчас сидели с опечаленными лицами его односельчане. Потом встал, пересек виноградник и через пролом в изгороди выбрался на Берхеву…
В галерее лежала, свернувшись, коричневая ищейка, над каждым глазом у собаки было по светлому пятну — казалось, у нее две пары глаз. Ищейка завиляла хвостом, встряхнула длинными ушами, обнюхала ботинки Шавлего. Потом, подобострастно изгибаясь всем туловищем, подползла к нему.
Шавлего постучал в дверь и, не получив ответа, вошел в комнату.
Занавески на окнах были не раздернуты, в комнате стояла полутьма, как в горах после захода солнца. На столе были свалены охотничья сумка и патронташ, Холодно поблескивало стальное дуло ружья.
На кровати спал лицом вверх человек. Одна рука, согнутая в локте, лежала у него на груди, другая свесилась до полу. Поза у него была такая неудобная, неестественная, что на первый взгляд он мог показаться мертвым.
Шавлего отдернул оконные занавески и подошел к постели.
Лицо у охотника было невероятно усталое, изможденное; Шавлего стало даже жалко его будить. Щеки заросли не бритой с неделю щетиной, рот был приоткрыт, спящий тяжело дышал.
— Како!
Спящий не пошевелился.