Кабахи

Мрелашвили Ладо

На дворе жалобно визжал поросенок.

Закро обрадовался подвернувшейся теме для разговора.

— Слышишь, опять визжит. Вечереет, стало прохладно, и он, видать, застыл. Вот кончу есть и выйду к нему. Выхвачу вилами охапку сена из стога, что за виноградником, и подстелю бедняге. Дешево достался нам этот поросенок, да какой поросенок — целый кабанчик. Вот поем и выйду, а то ведь, знаю, всю ночь будет плакаться, заснуть не даст.

Закро сел на свое место, за стол, и поставил перед собой тарелку.

И снова завораживающе задвигались мочки его ушей, и под их ритмичный танец воображение нарисовало перед Русудан

новую картину: на этот раз большую руку Шавлего на обнаженной, красивой груди Флоры… А она… Она в это время бегала вечерами и даже во время коротких дневных перерывов по магазинам, обошла каждый уголок Тбилиси, разыскивая для него подходящие рубашки…

Ну ладно, в тот раз… в тот первый раз… Пусть… бог с ним… пусть… Но во второй? Во второй раз Русудан уже не могла стерпеть, и… и вот результат…

Да, вот результат…

Нет! Русудан ненавидит, ненавидит, ненавидит этого человека! Пусть и он изведает горечь… вкусит яд измены. Пусть изведает до конца! Закро теперь ее муж. А мужа Русудан никому не даст в обиду. Закро будет учиться. Русудан поможет ему. Он умный, способный парень. Ему не трудно будет окончить заочный. Заодно будет работать в колхозе… Русудан добьется, чтобы он стал самым первым, самым лучшим в Чалиспири… А потом — что мешает ей заглянуть чуть дальше в будущее? Потом — председателем… Почему бы нет? Почему Закро не стать хотя бы и председателем?..

Глаза ее заблестели так ярко, что Закро не выдержал взгляда своей жены и уткнулся в тарелку.

Тут к поросячьему визгу примешался рокот автомобильного мотора, который вдруг оборвался перед их калиткой.

Закро прислушался, перестал есть.

Калитка хлопнула. Во дворе послышались шаги. Кто-то поднялся по лестнице, прошел по балкону. Дверь отворилась, и показалась огромная голова Валериана. Лицо у него было радостное, сияющее. Близко посаженные глаза излучали торжество. Рот был растянут до ушей, и зубы, оскаленные, как у взнузданной лошади, ярко блестели.

— Закро! Русудан! У Кето мальчик! Мальчик! Кето родила мальчика! Я знал, что вы обрадуетесь, и сразу помчался к вам. Мне его не показали, даже близко меня не подпустили. Собирайся, Закро, поедем. Тебя они там уважают, тебе покажут. Вставай, чего ты мешкаешь? Если я малыша сейчас не увижу, с ума сойду. Я на машине Серго приехал. Она тут, внизу. Поднимайся. Туда и получаса пути нет — за двадцать минут докатим до Алвани. Ну, чего ждешь?

Закро чистосердечно обрадовался тому, что Кето благополучно разрешилась и что у нее родился мальчик. Он встал и так основательно потрепал счастливого отца за ухо, что Валериан даже усомнился в безобидности его намерений.

Увидев, как изменилось выражение лица у гостя, Русудан невольно улыбнулась.

Закро был на седьмом небе от радости.

— Что скажешь, Русудан? Если я оставлю тебя ненадолго — поеду и сразу вернусь? Посмотрим, что за мальчик. Может, совсем и непохож на этого непутевого!

— Что? Что? Как это — непохож! Да все там говорят: так, мол, похож на отца, словно изо рта у него вывалился.

— А когда вернусь, тогда и подстелю сена поросенку. Что скажешь, Русудан?

— Поезжай, конечно, Закро. Кето очень тебе обрадуется, А за поросенком я сама присмотрю. Садись с нами за стол, Валериан, будь гостем. И Серго позови.

— Нет, что ты, Русудан, разве я усижу сейчас… Мы лучше поедем и

живо вернемся. Ну, Закро, пошли. А может, и ты с нами, Русудан?

— Нет, мне сейчас ехать нельзя. Разве я могу так — к молодой матери с пустыми руками?

— Кето ничего не нужно, у нее всего вдоволь. Ни в чем никакой нужды не испытывает… И в машине место есть.

— Поезжайте вы, Валериан, а я потом, в другой раз, ее навещу. Так, ни с чем, я не могу ехать.

Закро обернулся в дверях.

— Вот досада! Ах, какой пес у нее пропал! Я все надеялся, что вернется. Одичал, как видно, не находя меня дома. А может, и пристрелил кто-нибудь. Хочешь, приведу от вас Мурию и привяжу на балконе, у лестницы?

— Поезжай, Закро. Ничего не нужно, не беспокойся. Не такая уж я трусиха.

— Ну ладно, Русудан. Постараюсь вернуться поскорей.

Зять и шурин поспешно, грохоча каблуками, сбежали по лестнице.

4

Кто-то наконец сообразил отворить окно. В комнату ворвалась ночная прохлада. Облако голубого табачного дыма медленно потянулось к окну и поплыло через него наружу, чтобы раствориться в безграничном пространстве. Лица сидевших в комнате стали видны отчетливей. Все зашевелились. Один только Иосиф Вардуашвили сидел, как и прежде, в углу и, опершись локтем о пианино, с равнодушным видом смотрел в сторону, прячась за тонкой дымовой завесой.

Тедо украдкой покосился на бригадира. Потом окинул быстрым взглядом все собрание и остался доволен. Сегодняшний состав не был похож на сбор прежних его сторонников. Прежде всего, народу оказалось гораздо больше. Но главным все же было сознание того, что момент выбран удачно и что шансы на победу вполне реальны. На этот раз Тедо хватило ума поставить на стол не влажную хеладу с вином, а деревянный поднос с фруктами.

Он посмотрел на собравшихся и спросил прямо:

— Будет еще кто-нибудь утверждать, что нам даже пошатнуть Нико не удастся? Смерть Реваза сильно подорвала в народе веру в него. Какой парень погиб, какой парень! Сил своих не жалел для общего дела. Голову готов был сложить. И такого парня погубить, оклеветать, затравить! И почему? Да потому только, что видел в нем своего опаснейшего соперника!

Сегодня он избавился таким способом от Реваза, завтра со мной так поступит, послезавтра настанет очередь Иосифа, потом — твоя, Сико… Словом, он никого не пощадит, в ком угадает возможного конкурента. Чалиспири — наша родина. Мы тоже на этой земле родились, здесь научились ходить и здесь превратились из ребят в мужчин. Этот воздух, эту воду, эту Берхеву бог дал нам во владение — всем поровну. Какие же у Нико особенные права, какие преимущества перед нами? В Америке и то президента на четыре года выбирают… Сперва такая напраслина: украл, дескать, зерно, да еще семенное. А потом еще эта история с водкой. Да кто водки у себя дома не гнал — разве когда-нибудь это раздували в целое дело, разве бывало, чтобы человека за это ославили на целый свет? Но ежели кому кто не по душе пришелся, так уж найдет к чему придраться, скажет: зачем у тебя бровь над глазом?.. Но люди-то ведь не слепые! Люди все видят, все взвешивают! Когда мы этого беднягу хоронили, все между собой переговаривались: мол, этого стервеца камнями побить и то мало-за такой грех, за то, что свел в могилу хорошего человека.