Кабахи

Мрелашвили Ладо

Потом Варлам лихо сощурил красивые глаза и громовым голосом предложил «Нагрянуть на Мухран-батони». Остальные поддержали его столь же громовой второй — такой, что, пожалуй, могла бы развалить крышу над головой у злополучного князя.

Долго гремела и гудела песня, долго отбивали ритм сжатые кулаки певцов, а когда все наконец умолкли, Закро снова бросил на Лео молящий взгляд.

И Лео, держа перед собой рог, наполненный до краев вином, запел, застонал:

На миг мы в этот мир пришли, Уйдем — останутся другие…

И

внезапно смолк.

Рог колебался в его дрожащей руке, и живительный сок, переползая алыми слезинками через края, потихоньку пробирался по шероховатой поверхности вниз, к заостренному концу.

Философское настроение нахлынуло на заведующего складом. Он поднял мутный взгляд — один глаз его, как говорится, глядел на Алвани, другой на Алаверди. Ему вдруг стало ясно, что ведь и в самом деле человек — всего лишь гость в этом мгновенном мире, губы его скривились.

— Что мы такое? Каждый из нас — беспомощная былинка, жалкий комочек глины, горсточка праха!

Он копнул короткими пальцами зеленый дерн возле себя, набрал в горсть земли и, подняв руку, высыпал ее тонкой струйкой.

— Шекспир сказал: земля еси и в землю отыдеши. До нас сидели на этом месте другие, так же как мы, пили вино и веселились. Как знать, может, получше нас были те ребята, покрепче и поумней. А где они теперь? Куда ушли, где обратились в прах?

Лео ткнул указательным пальцем в землю:

— Вот здесь они — никуда не ушли, тут и остались. Сгнили, распались, стали прахом, превратились в это дерево, в эти кусты, в этот песок и в эту траву!

Завскладом осторожно провел ладонью по шелковистой мураве, и голос его дрогнул:

— Кто знает, чьи это кудри, чьи уста, чья жила, что билась на руке. Когда-нибудь то же самое будет и с нами — и мы рассыплемся в прах, превратимся в такую же землю… И придут другие и будут говорить о нас то же, что мы говорим о прежних…

От избытка чувств завскладом совсем распустил толстые губы, сморщился и заплакал.

Еще у двоих из тех, кто сидел вокруг костра, глаза были застланы слезами: у Закро — от сочувствия к другу — и у девушки-тушинки — от леденящей мысли о судьбе всего живущего, так живо и картинно обрисованной красноречивым тамадой…

Остальные сидели в молчании, насупясь как сычи и тупо уставясь на истоптанную траву с разбросанными на ней остатками снеди, рыбьими костями и объедками.

Лишь когда Кето объявила, что ей пора идти, подняли они отяжелевшие головы.

Пошатываясь, встали со своих мест хмельные молодцы, сказали девушке спасибо за то, что она была хозяйкой и прислуживала им за столом, и стали с нею прощаться.

Растроганный Лео решил выразить переполнявшее его чувство благодарности поцелуем и направился к тушинке с раскрытыми объятиями, но не удержался на ногах и, вместо того чтобы чмокнуть разгоряченную от огня девичью щеку, ткнулся влажными губами под мышку бросившемуся к нему Валериану.

Девушка собрала принесенную ею из дома посуду, взяла котелок в руку, извинилась за то, что ей приходится рано уйти, и попрощалась с компанией.

Валериан пошел с нею. Остальные проводили их осоловевшим взглядом до края лужайки.

Пройдя сотню шагов по пересохшему протоку Алазани, девушка пересекла мелкий кустарник и вступила в ивовую рощу.

Тут она остановилась и повернулась к своему спутнику.

— Возвращайся,

Валериан, больше не нужно меня провожать. Этот лесок тянется всего на триста — четыреста шагов, за ним узенькое поле, а к полю примыкает наш огород, там я уже дома.

— Ничего, ничего, лучше я провожу тебя еще немножко. Вон как здесь темно, тропинки почти не видно.

— Ступай назад, Валериан, у меня глаза привычные к темноте, и тропинку я хорошо знаю. В детстве я гоняла через этот лесок коров на водопой. А последнего зверя, который, тут водился, старого барсука, пять лет тому назад застрелил одноглазый полевой сторож.

— А все же душа у меня не будет спокойна, пока не доведу тебя до безопасного места.

— Не надо, Валериан, ей-богу, я не заблужусь.

— Душенька моя, и не заблудишься ты, и лесок хорошо знаешь, и зверей в нем нет, а я все-таки хочу убедиться, что ты с миром добралась до дому.

— Возвращайся к своим товарищам, Валериан, прошу тебя. А то они скажут, что ты бросил их и погнался за своей присухой.

— Пусть их унесет Алазани, моих товарищей. Мне одна минута, проведенная с тобой, дороже, чем целый век с ними.

— Ах, какой ты упрямый, Валериан!

В лесу было темно, узкая тропинка вилась среди густой заросли. С обеих сторон теснили ее травы — листья лопуха и конского щавеля, шелестели, когда платье девушки задевало за них. Гибкие ветви ив, переплетаясь между собой, нависали над тропинкой сплошным сводом. Чуть слышно шептались узкие листочки, с реки доносилось кваканье лягушек.

Вдруг девушка почувствовала, что ее обхватили и стиснули сильные мужские руки.

— Что ты делаешь, Валериан?

— Кетино! Постой, Кетино!

— Пусти!.. Котелок весь в саже — измажешь брюки и меня перепачкаешь!

— К черту котелок! К черту брюки!

Валериан увлек девушку в сторону от тропинки.

— Ой, мамочка!.. Куда ты меня ведешь, Валериан? Пусти меня, сумасшедший, слышишь, пусти! Пусти, любимый… Ох, мама, мамочка!..

Долго еще умоляла спутника девушка, заклинала его своей любовью, вырывалась, боролась что было сил, но вот со звоном покатился по земле оброненный котелок, упало в кусты расколотое блюдо… и перед взглядом тушинки в просветах густой листвы мелькнуло небо, бесстыже уставившееся на нее крупными, словно спелые плоды, золотистыми глазами-звездами…

Глава шестая

1

Председатель колхоза был в не очень-то радужном настроении от последних новостей. Заложив руки за спину и уставясь на кончики своих коричневых полотняных туфель, он быстрыми, короткими шагами сновал вокруг длинного, покрытого стола в своем просторном кабинете.

«Интересно, какой это мерзавец сообщил в район о вчерашней истории? Неужели Варден меня продал? Ах, собачье отродье! И передо мной виляет хвостом, и там на задних лапках пляшет… Знаю, знаю, что это за фрукт — сначала подкрадется, усыпит тебя, одурманит, а потом вдруг бросится и ужалит, как гюрза в знойной степи… Знаю, Варден, куда ты метишь, но, пока я жив, этому не бывать. Голос у тебя сладкий, но меня ты не убаюкаешь».