Кабахи

Мрелашвили Ладо

— Рыбу ловить лучше с утра… — Реваз нагнулся за кружкой, налил еще раствору в аппарат.

Шавлего поймал взгляд виноградаря, устремленный на его руки.

— Не нравятся?

— Руки у тебя маленькие и нежные. Редко встретишь такие при богатырских плечах…

— Да, маленькие… непривычные к труду и бессильные.

— В таких руках бывает скрыта страшная сила. А женщины — те сходят по ним с ума.

Шавлего улыбнулся:

— Ты так хорошо знаешь женщин?

— Женщин сам

черт не разберет.

— А все-таки?

— Была когда-то одна добрая фрау…

— Молодая и красивая?

— Так лет под тридцать. Но правда красивая.

— Когда это было?

— После окончания войны я пробыл еще какое-то время в Берлине. Она говорила мне:

«Герр лейтенант, женщине трудно вас полюбить».

«Почему, фрау Вульф?»

«Потому что вы даже в женском обществе суровы и мрачны».

Шавлего кивнул:

— Женщины, как кошки, любят тепло и ласку.

Он взял здоровенную, обожженную солнцем руку бригадира и стал разглядывать ее ладонь.

Ладонь была огрубелая, шероховатая, с целой сетью извилистых линий, бледно-лазоревых от въевшегося купороса.

Реваз высвободил руку.

— Гадать собираешься?

Шавлего поставил ногу на край резервуара и оперся локтем о колено.

— Правду говорила твоя фрау. Ну и ручища у тебя! И откуда такое берется? Чем обусловлено? Трудом? Наследственностью? Удар такого кулака должен быть смертоносным. Тебе следовало стать боксером.

Реваз отставил в сторону наполненный опрыскиватель.

— Не люблю бокс. У кулачного бойца и вне ринга всегда руки чешутся.

— Руки вообще у многих чешутся, но таким людям надо буйную свою головушку беречь. Бывает ведь и так, что рука виновата, а голова отвечай.

К сторожке подошел маленький мальчик и остановился в нескольких шагах, обрывая зубами листья со стебля лакрицы и поглядывая исподлобья на Шавлего.

— Дядя Реваз, дядя Иосиф привез плуг и велел тебе прийти.

Шавлего обернулся к нему:

— Ты что здесь делаешь, пострел?

Мальчик молчал.

— Ты по-грузински понимаешь или нет?

Мальчик проговорил, потупившись:

— Джон-Буля будем в плуг запрягать, приучать к упряжке.

Шавлего изумился:

— Это что еще за Джон-Буль?

Мальчик мотнул головой в сторону жеребца.

Шавлего глянул на лошадь и засмеялся:

— Какой из тебя лошадиный объездчик, неслух ты этакий?

— Не я, а дядя Реваз и Иосиф объезжать его станут, а я впереди буду идти.

— Ну-ка, дуй сейчас же домой! Тоже мне предводитель нашелся! Да если этот Джон-Буль тебя копытом огреет — только мокрое место останется.

Мальчик отступил в сторону.

— Не уйду.

— Уходи, а то он лягнет тебя или укусит.

— Не уйду.

— Смотри,

дедушке скажу, Тамаз! Уж он тебе задаст трепку.

— Пусть задаст.

— Весь в вашу семью, — улыбнулся Реваз. — Помешан на лошадях.

— Ну, так я сам тебя вздую, если не уберешься отсюда.

— Ладно, отсюда уберусь, но домой не пойду. Хочу посмотреть, как Джон-Буля объезжать будут.

— Упряжь налажена? — спросил мальчика Реваз.

— Налажена. И ремень, что был разорван, заменили.

Мальчик оборвал последний листок лакрицы и ушел.

— Скажи, что я опрыскаю еще один ряд и приду, — крикнул ему вдогонку Реваз.

Из виноградника вышел еще один человек. Он обрызгал остатками голубого купоросного раствора последние несколько кустов и побрел к резервуару. Это был глубокий старик, дряхлые его колени подкашивались, он шел мелкими, неуверенными шажками, словно утаптывал землю.

Скинув со спины на край бассейна пустой опрыскиватель, старик затенил узловатой рукой морщинистый лоб и поглядел на незнакомого человека.

— Не узнаешь, дедушка Зура? Это внук твоего друга-приятеля.

Старик опустил руку и устремил свой тусклый взгляд теперь уже на Реваза:

— Какого друга-приятеля, малый?

— Годердзи Шамрелашвили.

Смерив Шавлего взглядом, старик сказал удивленно:

— Та-та-та-та! Как это ты вырос таким, сынок, в болоте, что ли, стоял? Ох и порода у вас, дай бог вам жизни! — Он вздохнул и отер глаза полой фартука, запятнанного купоросом. — Твой родич тоже был богатырь, вот такой же точно. Эх, горько сказать, каких ребят мы потеряли!..

— Кто старше, Зура, ты или его дед?

Зурия задумался, сжал беззубый рот, втянул бледные губы.

— Как сказать?.. Да, пожалуй, Годердзи лет на пять, на шесть моложе меня.

— Не больше? — изумился Реваз.

— Годердзи в горах вырос, сынок, здоровье у него крепкое, неподорванное. Он еще одну молодость износит, как пару калаан. — Старик огляделся с таинственным видом. — Как-то он сказал мне по секрету, что выпустил меченого ворона: хочу, говорит, проверить, правда ли, что эта птица триста лет живет.

— А вам сколько лет будет, дедушка? — спросил Шавлего.

— Уж и не помню, сынок, — снова задумался Зурия. — В ту пору, когда в Телави впервые пришли русские войска, я был мальчишкой лет так тринадцати — четырнадцати. Помню, поставили они палатки под горой Надиквари и весь город оглушили музыкой, все на гармони наяривали.

Зурия взял кружку и стал наполнять опрыскиватель.

— Как ты его с места сдвинешь, дедушка? И ведь надо еще таскать на спине этакую тяжесть, пока аппарат не опорожнится. Неужели не надоело? — спросил Шавлего.