Кабала
Шрифт:
Напрягая последние силы, я начал выводить каракули: «Дорогие мои! Если вы хотите меня еще раз в жизни увидеть, если желаете мне здоровья, если в вашей душе сохранилась хоть малейшая жалость ко мне, прошу вас: отдайте голоса за Эту партию. Упросите соседей, моих учителей, одноклассников, армейских друзей, спартаковских болельщиков, с кем я каждую игру болел в “Лужниках”, всю родню — мне нужно семьдесят голосов! Эта партия спасет меня. Ваш Петр Парфенчиков». Колыма, наблюдавший за моим письмом, отобрал его у меня, прочел и грозно выкрикнул:
— У тебя ресурс спартаковских болельщиков? Прекрасно! Зачеркни слово семьдесят, поставь сто сорок. Да добавь, что нужны гарантии, списочный протокол голосовавших. Мы проверим… О каждом будем знать все…
После того как я сделал то, что он требовал, Колыма схватил бумажонку и запер карцер. Мой взгляд застыл на потолке. Зачем мне такая жизнь? Почему я не послал его к черту? Я ведь одной ногой в могиле, что мне терять или приобретать?
Я стукнулся лбом и очнулся. Заскрежетали
На долю секунды я подумал, а не вызвать ли в себе настоящую ломку, чтобы усугубить наваждение с безобразным насилием. Действительно, почему бы не продолжить издевательства над самим собой? Для разнообразия? Но я как раз и перешел на маковое восприятие мира, чтобы не сталкиваться с реальностью. «Нет, нет! Еще раз нет!» — бросил я самому себе.
Тут же, отгоняя вздорную мысль, потянулся за спасительным пакетом и быстро прожевал три ложки молотых головок, запивая холодным чаем. Печенья не осталось, а хорошо бы вдогонку опию подбросить материал, убыстряющий его раскрытие. Я жалобно скривил физиономию, сознавая, что почти всегда забываю подкупать закусочку, даже самую незначительную, бананчик или пряник. И, понимая, что причиной забывчивости является страсть к этому самому, спрятался под простыней. «Давай-давай, раздувайся, костер парфенчиковской энергии. Скорее, скорее! Меня ведь не интересует чья-то реальность, поэтому лишь маковые головки помогают создавать собственную. Иллюзия бытия, а не ее правдивость вдохновляют, зачаровывают Петра Петровича…
Я еще много наговорил комплиментов знаменитому растению, но прошло уже минут сорок, а то и больше, как я, закутавшись в постельное белье, ожидал раскрытия последнего букета. Да, он вбросил в меня тепло, но слабенькое, его хватило лишь на чуть-чуть, чтобы снять кумар, предломотушное состояние. А мне хотелось лицезреть мир, накаленный турбулентными страстями. Именно для этого и нужен был мне волшебный цветок мака. Я проглотил еще три ложки и затих…
— Собрались? — спросил я секретаря.
— Четыреста двадцать три в зале, тридцать девять на дежурстве, двадцать шесть в отпуске, девять на больничном. Так что все ждут вас.
— Еще бы не прийти, если я, начальник, дал распоряжение собраться всем в одиннадцать часов, — хмыкнул я. — В первый раз встречаюсь с персоналом в актовом зале. Передайте, чтобы, когда я войду в помещение, все встали. Такое правило должно действовать и впредь. Надеюсь, зал проветрен? А то наши служащие смазывают обувь самым дешевым кремом. Проверьте воздух и срочно доложите. Я категорически не терплю смрад. Понятно? Кстати, в моей приемной, где и ваше рабочее место, нередко чувствуются посторонние запахи.
У мусульман есть хорошая традиция — перед входом в дом или мечеть они у порога оставляют обувь. Если еще раз почувствую в приемной скверный душок, буду вынужден сделать официальное распоряжение: перед входом в приемную обязательно скидывать обувь. Да, еще! Я заметил, что у некоторых офицеров и прапорщиков не по уставу высоко подбитый каблук. Для чего это делается? Чтобы утереть мне нос своим ростом? Я не желаю, чтобы каждый подчиненный указывал на мой физический недостаток. Да, я мал ростом, но голова у меня светлая и в прямом, и в переносном смысле. А какая она у моего личного состава? Пока сомневаюсь, что она может вызвать удовлетворение. Кстати, проверьте, сбит ли для меня подиум. Еще вчера давал такое распоряжение. Я хочу стоять выше всех. Вам понятно? Идите! Жду с докладом!
«Если Эта партия победит на выборах, а я в этом не сомневаюсь и сделаю для этого все, то можно ждать значительного повышения, — вольготно расположившись в кресле, размечтался я. — У меня тысяча триста сорок три заключенных и четыреста девяносто семь человек личного состава плюс шестьдесят один вольнонаемный — итого тысяча девятьсот один подданный. Если я соберу пятьдесят тысяч голосов, то меня продвинут в окружное управление, если сто тысяч — возьмут в Москву начальником отдела. Но если я дам триста, а то и четыреста тысяч голосов — можно рассчитывать на очень высокие должности. Например, на кресло замначальника департамента исправительных учреждений Минюста. Вот мои три планки. Достижение первой даст мне троечку и довольно слабое утешение. Выполнение программы номер два вызовет уверенность хорошиста. Тут придется пожать плечами и помечтать о новой дате избирательной кампании или о досрочном переносе выборов. Если же преодолею третью планку… Великолепно! Я бы даже выкрикнул свое любимое апофеозное словечко: “Валькалепио! Валькалепио!” — и стал бы укладывать чемоданы. Начальник Разуевского централа в тридцать лет — вроде совсем неплохо. Но у меня большие амбиции. Я мечтаю о федеральных высотах. У другого голова закружится от лишней звездочки, а у меня она кружится от жажды абсолютной власти. Болит, горит, требует все выше и выше. Это же так захватывает, когда тебя обожествляют, кланяются
Наконец я вошел в зал и, не поднимая головы, взошел на подиум. В висках гулко отсчиталось: три ступеньки, каждая по пятнадцать сантиметров. Это 45, плюс мои — 162. Значит, я выше всех. Только после этих успокоительных подсчетов я оглядел присутствующих. Они не просто стояли, как стоят после команды “Смирно!” Они стояли навытяжку, будто существовала еще другая команда: “Кто получит замечание по выправке, тому голова с плеч! Немедленно!” Я не спеша, осмотрел зал. В лицах подчиненных прочел беспредельную преданность и услужливость. Казалось, их взгляды застыли на одной точке, и этой магической по единству реакцией была готовность к беспрекословному подчинению. Такой безусловный накал чинопочитания привел меня в восторг. “Садитесь!” Они сели совершенно бесшумно, словно осенние мухи на подоконник, обогреваемый прощальным солнцем. Лишь подбородки у многих вздрагивали, уши обвисли, волосы на голове сами собой взъерошились. Вначале я хотел пройти по рядам, чтобы лучше запомнить их подобострастные лица, потом передумал. Даже сидя некоторые могли быть выше меня. “Этого допустить никак нельзя!” — мелькнула мысль. После некоторых колебаний я начал свою речь:
— Уважаемые коллеги! Ситуация в стране в преддверии выборов накаляется. Взрывы “Петербургского экспресса”, троллейбуса в Тольятти сильно накалили обстановку. Только Эта партия способна надежно управлять нашим государством. Поэтому мы должны сделать все… и т. д. и т. д.
Честно сказать, весь свой пламенный спич я не запомнил, он к тому же довольно часто прерывался аплодисментами. Закончил я предложением всем начальникам взводов остаться в зале, пояснив, что в своем кабинете побеседую с командирами рот, а позже пообщаюсь с начальниками служб и со своими замами. Каждому необходимо было предложить перспективу по службе, если мы выполним план по выборам. Я требовал использовать все мыслимые и немыслимые приемы, уговоры, угрозы, шантаж, чтобы заручиться необходимым числом проголосовавших за Эту партию. Одних сажать в карцер, других в КУР, третьих лишать прогулок, рациона, личных свиданий, писем от родных, жен и любовниц, отказывать в лечении, запрещать пользоваться ларьком, одним словом, нагнетать психоз, чтобы потом, когда тюрьма в буквальном смысле завоет, когда стоны зэков будут услышаны в домах их родственников, предложить превосходный выход. Все вернется на круги своя, более того, каждый получит некоторое облегчение и даже преференции быть досрочно освобожденным при условии, что все семьи осужденных, вся их родня, соседи, уркаганы на воле, подельники и братва в следственных изоляторах, в милицейских участках, даже в бегах должны голосовать за Эту партию.
Шантаж во все времена служил самым веским аргументом в достижении невероятной цели. Каждому сотруднику учреждения, включая вольнонаемных, тоже была поставлена жесткая задача: посписочно дать пятьдесят голосов. Тот, кто не выполнит план, должен быть уволен, выброшен без выходного пособия. Того же, кто план перевыполнит, ждала отличная карьера, новые звездочки, отпуска в элитные ведомственные санатории, высококлассные куски кожи шевро на сапоги и отрезы габардина на парадную униформу, наконец, денежные премии. Когда задача была поставлена, я приказал корпусным и офицерам режимного отдела начать душить каторжан, применять к ним самые изощренные формы давления, самые немыслимые ухищрения, чтобы добиться главного: голосов на выборах. Я непререкаемым тоном установил срок: через неделю вопли и стоны заключенных должны быть слышны во всех уголках России. Особенно среди их родни. Если осуществится моя мечта — выиграют все соотечественники: расцветет страна, появятся миллионы новых квартир, на тридцать процентов увеличится пенсия, успешно завершатся нацпроекты… Улучшится демография, укрепятся армия и флот, пополнятся современной техникой стратегические силы, триумфально пройдут Олимпийские игры в Сочи. Мы даже сможем построить дороги. Надо признаться лишь самому себе — с ними у нас совсем худо. Завистники на Западе захлебнутся желчью недовольства, на Востоке умоются горькими слезами зависти. Необходимо мобилизовать все ресурсы, чтобы Эта партия доминировала в Думе, а я был бы выдвинут на высокую должность в Москве. И черт с ними, с этими зэками. Правда, в моем случае этот мусор должен принести пользу, надо лишь опытной рукой его спрессовать…