Каирская трилогия

Махфуз Нагиб

Отец с облегчением кивнул головой, а затем многозначительным тоном спросил:

— Но вернёмся к нашей старой теме. Ты всё ещё остаёшься при своём заблуждении насчёт частных уроков?

Камалю становилось неловко всякий раз, как приходилось открыто заявлять о своём несогласии с мнением отца. Он мягко ответил ему:

— Но мы ведь закончили говорить на эту тему!

— Каждый день друзья просят, чтобы ты дал частные уроки их детям. Не отказывайся от честного заработка, ведь частные уроки это источник существенного дохода для учителей, а те, кто просит этого у тебя — благороднейшие люди из нашего квартала…

Камаль не вымолвил ни слова, хотя выражение лица и так свидетельствовало о его вежливом отказе. Отец с сожалением сказал:

— И ты отвергаешь это ради пустой траты времени на бесконечное чтение и писательство, которое не приносит прибыли? Разве для такого разумного человека, как ты, это правильно?

Тут в разговор с Камалем вступила Амина:

— Тебе следует любить деньги так же, как ты любишь науку. — Затем она обратилась к мужу, горделиво улыбаясь. — Он подобен деду, который ничто так не любил, как знания.

Ахмад

с недовольством заметил:

— Снова мы вернулись к его деду!.. Я о том, что неужели он был таким же великим богословом-имамом, как Мухаммад Абдо?!

И хотя Амине ничего не было известно о Мухаммаде Абдо, она воодушевлённо ответила:

— А почему нет, господин мой?!.. Все соседи шли к нему со своими духовными и мирскими заботами!

Ахмадом овладел дух веселья, и он засмеялся:

— За десяток таких, как он, сегодня дадут один грош!

Протест Амины отразился не на языке, а на лице. Камаль сочувственно и смущённо улыбнулся и попросил разрешения удалиться, после чего покинул комнату отца. Наима в гостиной преградила ему путь, чтобы показать ему своё новое платье, и пошла принести его. Камаль сел выжидающе рядом с Аишей. Как и остальные обитатели этого дома, он пытался угодить Аише с помощью Наимы. Но вместе с тем он восхищался этой прекрасной девушкой столько же, сколько в детстве восхищался её матерью. Наконец Наима принесла платье и расправила его в руках. Камаль поглядел на его хозяйку с нежностью и любовью, поражённый её блестящей спокойной красотой, которую чистота и хрупкость облачили в яркий свет. Он вышел из гостиной с опечаленным сердцем оттого, что семью его постигла старость. Нелегко ему было видеть, как отец, который был таким могучим и энергичным, теряет силы, или мать, что увядает и исчезает за сенью старости, или как распадается и гибнет Аиша. Атмосфера в доме была заряжена предвестниками бедствий и конца.

Он поднялся на верхний этаж по лестнице в свои апартаменты, как он их называл, где жил один, расхаживая между спальней и кабинетом, окна которых выходили на улицу Байн аль-Касрайн. Сняв одежду, переоделся в джильбаб и, закутавшись в мантию, пошёл в свой кабинет. Тот состоял из большого письменного стола и двух книжных шкафов по обе стороны от машрабийи. Ему непременно хотелось прочесть хотя бы одну главу из книги Анри Бергсона «Два источника морали и религии» и в последний раз просмотреть свою ежемесячную колонку по философии в журнале «Аль-Фикр», темой которой на сей раз по какой-то случайности был прагматизм. Это короткое время он любил посвящать философии. Это счастливейшее за весь день время длилось у него до полуночи: именно тогда он чувствовал себя — по его собственному выражению — человеком. Весь остаток дня он проводил в начальной школе Силахдар, работая там в качестве учителя, или удовлетворял различные потребности ежедневной жизни, скрывая в себе животное, чьей всегдашней целью было самосохранение и удовлетворение похоти. Он не питал ни любви, ни уважения к своей официальной работе, но и не заявлял открыто о недовольстве ею, особенно дома, чтобы не вызывать злорадства у людей. Но вместе с тем, он был замечательным учителем, завоевавшим высокую оценку в глазах других. Директор поручал ему некоторые хлопоты в школе, так что даже сам Камаль обвинял себя в том, что стал рабом: разве рабу не приходится осваивать такую работу, которая ему не по душе?! Но на самом деле его страсть к преуспеванию, усвоенная ещё в детстве, нещадно толкала его проявлять усердие и выделяться среди других. Он с самого начала решил стать уважаемой фигурой среди учеников и коллег-учителей, и добился этого. Более того, его не только уважали, но и любили, несмотря на его крупный нос и непомерно большую голову… Несомненно, именно этим своим двум чертам — голове и носу — или болезненному чувству, которое он из-за этого испытывал, принадлежала основная заслуга в принятом им твёрдом решении, сформировавшим его авторитетную личность. Ему было прекрасно известно о том, что его голова и нос вызовут смуту вокруг себя, и он приготовился защитить себя от интриг различных шутников. Да, хотя иногда ему не удавалось избежать намёков и насмешек во время урока или на школьной площадке, он воспринимал эти нападки с твёрдой решимостью и смягчал их своей врождённой симпатией к людям. К этому добавлялось его умение объяснять и растолковывать своим ученикам уроки, а также время от времени рассказы на различные занимательные темы, касавшиеся националистического движения или воспоминаний о революции, что подвигло «общественное мнение» среди школьников в его пользу. Плюс к этому — его энергичная решительность, при необходимости способная устранить смуту ещё в зародыше!.. Поначалу все эти намёки и ранящие насмешки причиняли ему боль, возбуждая в нём забытые печали. Но в конце концов, он стал рад своему высокому авторитету среди школьников младшего возраста, которые смотрели на него с восхищением, любовью и почтением.

Ему пришлось столкнуться с ещё одной проблемой, связанной с его ежемесячной колонкой в журнале «Аль-Фикр»: на этот раз он опасался уже не учеников, а реакции директора и коллег-учителей, которые могли спросить его о том, совместимы ли была представляемая им древняя и новая философия, иногда критически настроенная к вероубеждениям и морали, и его обязанности «учителя». Но на его счастье, никто из его коллег не читал «Аль-Фикр», а потом и вовсе выяснилось, что этот журнал выходил тиражом не более тысячи экземпляров, причём половина экспортировалась в другие арабские страны. Это подвигло его писать для журнала без опасений за себя и свою должность. В эти недолгие счастливые часы «учитель английского языка в начальной школе Силахдар» превращался в свободного путешественника, пересекавшего бескрайние небесные просторы мысли. И он читал, записывал свои наблюдения, которые собирал потом в ежемесячной колонке. Эти усилия его были продиктованы жаждой познания, любовью к истине, духом интеллектуальных приключений и стремлением к утешению и облегчению от того

мрачного состояния и чувства одиночества, что довлели над ним где-то глубоко в душе. От одиночества он спасался тем, что принял единство бытия Спинозы, а от своего унижения находил прибежище и утешение в том, что разделял с Шопенгауэром победу над собственными желаниями. Переживания из-за несчастья Аиши он облегчал дозой философии Лейбница, толкующей, что такое зло, и утолял жажду любви в своём сердце в поэзии Бергсона. Его постоянным усилиям не удалось, однако, подрезать когти растерянности, которая доводила его чуть ли не до мучений. Его любимая истина была ничуть не менее кокетливой, недоступной и играющей умами людей, как и человеческая возлюбленная. Она вызывала подозрения и ревность, и вместе с тем возбуждала неодолимое желание обладать ею и наслаждаться в соитии. Как и у человеческой возлюбленной, у неё были свои капризы, страсти, переменчивое настроение, и зачастую она не чуралась пойти на хитрость, обман, и даже жестокость и высокомерие. Когда подобное замешательство охватывало его и он уставал от напряжённых усилий, то в знак утешения говорил: «Возможно, я мучаюсь, это правда, но я живой. Я живой человек. А тому, кто заслуживает зваться человеком, приходится за жизнь платить цену!»

2

Просмотр записей, ведение бухгалтерии, подбивка баланса за предыдущий день: все эти дела Ахмад Абд Аль-Джавад проводил самым лучшим образом и с привычной точностью, как и прежде. Однако теперь он выполнял их с трудом из-за возраста и болезни. Когда он, уткнувшись в свои записи, сидел за столом, над которым висела надпись «Во имя Аллаха, Милостивого Милосердного», и серебристые усы его почти что скрывались под крупным носом, казавшимся огромным на худом лице, вид его вызывал сочувствие. А вот вид его помощника и заместителя, Джамиля Аль-Хамзави, которому было уже почти семьдесят, вообще заслуживал сожаления. Не успев закончить дел с клиентом, он быстро садился на свой стул и тяжело дышал. Ахмад Абд Аль-Джавад говорил себе с некоторым возмущением: «Если бы мы были госслужащими, пенсии освободили бы нас в таком возрасте от тяжёлого труда!» Оторвав голову от своих тетрадей, он сказал:

— Всё ещё ощущается кризис в экономике…

Бледные губы Аль-Хамзави сжались от досады:

— Несомненно, хотя в этом году положение лучше, чем в прошлом, а в прошлом году было лучше, чем в позапрошлом. В любом случае, слава Богу…

Период начиная с 1930 года и несколько лет вслед за тем торговцы называли между собой «годами ужаса», когда Исмаил Сидки [71] всецело взял в свои руки политическую жизнь страны, а экономической жизнью завладели дефицит и голод. Воздевая руки к небесам, люди спрашивали, что новый день готовит им. Ахмад Абд Аль-Джавад, несомненно, был одним из счастливчиков, ведь тяжёлое положение не довело до банкротства, что угрожало ему из года в год.

71

Исмаил Сидки (1875–1948) египетский государственный и политический деятель, финансист. Родился в семье крупного землевладельца. По образованию экономист и юрист. В 1910-20-е гг. занимал ряд министерских постов. Член партии «Вафд» с 1918, в марте 1919 вместе с другими лидерами «Вафд» был арестован и сослан на остров Мальта. После освобождения (апрель 1919) представлял Египет в составе делегации «Вафда» на Парижской мирной конференции 1919-20. С июля 1919 отошёл от «Вафда», впоследствии играл видную роль в Партии либералов-конституционалистов (основана в 1922). Организатор и лидер партии земельной и финансовой аристократии — Народной партии (1930). Однако на политической арене выступал как «независимый», являясь представителем дворцовых кругов. В 1930 назначен премьер-министром. Его правительство распустило парламент, ввело реакционную конституцию (октябрь 1930), проводило политику подавления массового движения. В 1933 был вынужден уйти в отставку. В феврале 1946 вторично возглавил правительство, одновременно министр финансов и министр внутренних дел. Проводил жёсткий внутриполитический курс. Подписал проект неравноправного англо-египетского договора (договор Сидки — Бевин). После отказа парламента его ратифицировать в декабре 1946 был вынужден уйти в отставку.

— Да, в любом случае, слава Богу…

Он обнаружил, что Джамиль Аль-Хамзави как-то странно смотрит на него: во взгляде его было некоторое колебание и неловкость. Интересно, что это с ним? Тот встал и подвинул свой стул поближе к его столу, затем сел и смущённо улыбнулся. Несмотря на то, что солнце сияло ослепительно ярко, стоял ужасный холод. Дул сильный ветер, так что сотрясались двери и окна и слышалось завывание.

Господин Ахмад, выравнивая спину, сказал:

— Ну, говори что там у тебя. Я убеждён, что у тебя какое-то важное дело ко мне.

Аль-Хамзави прикрыл глаза и ответил:

— У меня незавидное положение, даже не знаю, как и сказать об этом…

Ахмад подбодрил его:

— Я провёл с тобой больше времени, чем с собственной семьёй, и ты можешь выложить мне всё, что у тебя на душе…

— Наша близость как раз и затрудняет это, господин…

Близость?!.. Ему почему-то это даже и в голову никогда не приходило..

— Так что ты действительно… хочешь?

Аль-Хамзави грустно произнёс:

— Да, мне пришла пора уйти. Аллах не налагает ни на одну душу того, что ей не под силу вынести…

Сердце Ахмада сжалось. Выход Аль-Хамзави на пенсию был только лишь предвестником его собственного ухода. Как ему нести бремя обслуживания лавки на собственных плечах, когда он уже стар и болен?

Он изумлённо поглядел на Аль-Хамзави, и тот встревоженно продолжал:

— Я очень сожалею, но я больше не могу работать. Прошло то время. Хотя я всё устроил и не оставляю вас в лавке одного. Моё место займёт более способный…

Его уверенность в честности Аль-Хамзави сбросила с его плеч половину всех забот. Но как теперь мог шестидесятитрёхлетний человек заниматься лавкой с восхода до заката? Он сказал: