Каирская трилогия
Шрифт:
Она перебила его дрожащим голосом:
— Господин мой, Боже упаси от того, что вы думаете обо мне. Ведь Хадиджа — моя дочь, моя плоть и кровь, так же, как и ваша дочь… И её невезение разрывает мне сердце. А Аиша всё ещё в самом расцвете юности, и ей никакого вреда не будет, если она подождёт, пока её сестра не выйдет замуж.
Он нервным движением провёл ладонью по своим густым усам, и вдруг остановился, будто вспомнив что-то, и спросил:
— А Хадиджа знала об этом?
— Да, господин мой.
Он гневно взмахнул рукой и закричал:
— Как может этот офицер просить руки Аиши, несмотря на то, что её никто не видел ещё?!
С трепещущим сердцем она горячо возразила ему:
— Я говорила
— Но он же работает в полицейском участке в Гамалийе, то есть в нашем квартале, и вроде бы, он отсюда же родом.
Мать в сильнейшем волнении сказала:
— Ни один мужчина не бросал взгляда ни на одну мою дочь с того момента, как они перестали учиться в детстве.
Он ударил кулаком по кулаку и заорал на неё:
— Не спеши!.. Не спеши!.. Ты что, сочла, что я сомневаюсь в этом?! О святые угодники! Если бы я в том сомневался, то мне бы и убийства было мало!..
— Я ведь рассказываю о том, что вертится в уме некоторых из тех, что не знакомы с нами. Ни один мужчина не бросал взгляда ни на одну мою дочь…
— Замечательно. А ты бы хотела, чтобы взгляд мужчины упал на них?!.. Безумная болтунья. Я повторяю то, что распространяют языки глупых людей.
Да уж… Он квартальный полицейский, и ходит по нашим улицам и утром, и вечером, и вполне вероятно, что кто-то может заподозрить, что он, возможно, видел одну из девушек, раз сообщают о его желании жениться на ней… Ну уж нет, я не желаю выдавать свою дочь замуж, чтобы поползли слухи о моей репутации. Моя дочь не войдёт в дом мужа, если мне не докажут, что его побудило к женитьбе на ней лишь одно — желание породниться со мной, и только со мной. Ни один мужчина не бросал взгляда ни на одну мою дочь… Мои поздравления… Мои поздравления, госпожа Амина.
Мать внимательно выслушала его, не проронив ни слова. В комнате воцарилась тишина. Затем мужчина встал, и это напомнило ей о том, что он собирается одеться, готовясь вернуться в лавку, и она поспешила подняться. Он высунул руки из своего джильбаба, чтобы снять его, однако остановился, прежде чем воротник джильбаба дошёл ему до подбородка, и сгребя его в кучу над плечами, словно гриву льва, спросил:
— А разве господин Фахми не придаёт значения серьёзности просьбы своего друга? — И с сожалением помотал головой… — Люди завидуют мне, что у меня родились мальчишки. А на самом деле, родились у меня только девчонки… Пять девчонок…
26
И хотя хозяин дома ушёл, мнение его о помолвке Аиши стало известно, и несмотря на то, что оно было воспринято всеобщей уступкой, — теми, кому не оставалось ничего иного, как уступить, — оно вызвало у них разные отклики. У Фахми это вызвало сожаление: его огорчало, что теперь Аиша потеряет такого исправного супруга, как его друг Хасан Ибрахим. Это было до того, как его отец принял решение, и он колебался, то ли ему воодушевиться будущим женихом, то ли посочувствовать щекотливому положению Хадиджи. Когда же дело это было решено, и та сторона его души, что испытывала сострадание к Хадидже, успокоилась, а другая сторона принялась горевать по Аише, ибо он желал ей счастья, что дало ему возможность громко заявить о своём мнении:
— Без сомнения, будущее Хадиджы беспокоит всех нас, но я не согласен с тем, чтобы непременно лишать Аишу удачной возможности, которая ей предоставляется. Судьба наша скрыта от нас, и никому, кроме Аллаха, неизвестна. Может быть, Всевышний Аллах припасёт для того, кто будет последним, намного больше шансов, чем для первого.
Хадиджа, видимо, больше всех испытывала затруднение из-за то, что уже вторично стала препятствием на пути сестры. Она не думала об этой трудности, когда находилась словно между молотом и наковальней, но после того, как узнала о твёрдом решении
— Фахми был прав, когда это говорил. Я и сама всегда придерживалась того же мнения…
Ясин же повторил точку зрения, уже высказанную им раньше:
— Женитьба — это тот путь, который не минует никого… так что не бойтесь… и не тревожьтесь…
На этот раз он удовлетворился словами о том, что любит Аишу и очень огорчён окружавшей её несправедливостью, но испугался в открытую объявить своё мнение, чтобы Хадиджа не поняла его превратно, или не сочла, что есть связь между его точкой зрения и той перепалкой, что между ними разгорелось и была намного больше невинного спора. И поэтому-то внутри он ощущал себя её братом только наполовину, а при столкновении с какими-то чувствительными семейными проблемами это чувство удерживало его, не позволяя высказывать своё мнение, которое могло ранить кого-то из родных…
Аиша не проронила ни слова, и вынудила себя заговорить только за тем, чтобы её молчание не обнаружило, насколько ей больно, и сделать вид, что ей всё равно, какое бы напряжение ни испытывала. И она решила объявить о том, что тоже довольна, как и вся семья, не признававшая, что чувства тоже имеют какое-то право на существование… В этой атмосфере сердечные страсти скрывались под маской аскетизма и лицемерия. Она промолвила:
— Будет неправильно, если я выйду замуж раньше Хадиджи, и самое лучшее для меня в том, как считает отец. — Тут она улыбнулась… — Да и зачем вам торопиться с моей свадьбой?… Откуда вам знать, что нас ждёт счастливая жизнь в домах наших мужей, вроде той, которой мы наслаждаемся в доме нашего отца?!
Когда их беседа пошла своим чередом, продолжившись, как и каждый вечер, около печки, она не стала отказываться участвовать в ней и поговорить о том о сём, несмотря на то, что мысли её блуждали в рассеянности. По правде говоря, она напоминала забитую курицу, что несётся, всем телом трясясь в конвульсиях и раскинув крылья, и кровь брызжет из её шеи, унося последние капли жизни.
Несмотря на то, что она ожидала подобного исхода ещё до того, как обо всём поведают отцу, — тут не было тайны покрытой мраком, — она лелеяла надежду, подобную той, когда в большой лотерее надеешься вытащить заветный номерок… Прежде всего, она добровольно высказала возражение против своей свадьбы, подталкиваемая великодушием победителя, что испытывает счастье, а также нежность к невезучей сестре. Сейчас же великодушие это затихло, а нежность вся иссякла, и взамен пришло возмущение и отчаяние. Ничего она поделать не могла. Такова воля её отца, и не ей её комментировать. Ей оставалось лишь подчиняться, более того — быть довольной тем и успокоиться, ибо неподдельная скорбь была непростительным грехом, а протест — невыносимым для её стыда и совести преступлением. Она очнулась от упоительного, льющегося через край счастья, что пьянило её дни и ночи, ради мрачного отчаяния. Каким же густым был мрак, что пришёл на смену ослепительному свету! Здесь уже страдание не ограничивалось сущим мраком, но и удваивалось во много раз тоской по тому золотому свету. Она спрашивала себя: если тот свет мог ещё долго светить, то почему вдруг потух? Эта новая тоска прибавилась к остальным, сплетённым грустью вокруг её сердца, вырывавшим её из раздумий о прошлых воспоминаниях, фактах настоящего и мечтах о будущем. Погрузившись в мысли обо всём этом вслед за своими чувствами, словно то было в первый раз — правда сейчас уже горькая правда примешивалась к её чувствам — она вновь спросила себя: