Каирская трилогия

Махфуз Нагиб

— Вопрос этот очень серьёзен, судя по всему!..

Мужчина стукнул кулаком по краю стола и сказал:

— Чрезвычайно серьёзен! Всё происходит решительно и твёрдо. Однако мне так и не известно, к ему все эти полномочия?… Тут сообщают, что «англичанин» спросил, от имени кого Саад и его товарищи приехали говорить с ним прошлым утром 17 ноября. А «Вафд» просто прибегнул к этим доверённостям, чтобы доказать, что он говорит от имени всей нации…

Ахмад с волнением заметил:

— Если бы Мухаммад Фарид был среди нас.

— К «Вафду» из партии народников присоединились Мухаммад Али Алуба-бек и Абдоллатиф Аль-Мактаби…

Затем Ахмад встряхнул плечами, как бы отряхивая с себя пыль прошлого, и сказал:

— Все мы помним Саада, и какой шум он наделал, когда заведовал министерством просвещения, затем министерством юстиции. Я все ещё помню, как его приветствовала газета «Ал-Лива», после того, как он выставил свою кандидатуру на министерский пост, и не забыл пока, как потом на него нападали. Я не отрицаю, что испытывал к нему симпатию, даже когда на него нападали критики, хотя мне очень нравился его проигравший соперник Мустафа Камиль, но Саад всегда доказывал, что достоин восхищения. И

его последнее действие достойно занять самое дорогое место в наших сердцах…

— Ты прав… Удачный ход. Помолимся Аллаху, чтобы он благополучно выполнил его…

Затем он с интересом произнёс:

— А интересно, позволят или им совершить эту поездку?… И что они будут делать, если всё же отправятся туда?…

Мухаммад Иффат свернул газетный лист, затем встал и произнёс:

— Завтрашний день не так уж далёк… Увидим…

По дороге к двери на Ахмада напал игривый дух, и он прошептал на ухо другу:

— Я так рад из-за этой всенародной доверенности, что чувствую, будто пьян и утешусь большой рюмочкой, что поставлю промеж бёдер Зубайды..!

Мухаммад Иффат дёрнул головой под воздействием его слов, словно картина, нарисованная его другом — рюмка вина и Зубайда — опьянила его, и пробормотал:

— Каких благородные речи мы слышим…

Затем покинул лавку, а Ахмад улыбнулся его вослед:

— А после этого ещё увидим!..

Он вернулся к своему столу, и шутка растянула его губы в улыбке. Радостное волнение никак не утихало в сердце — так всегда случалось с ним вдали от дома, когда происходило что-то важное в жизни. Но когда была причина, призывавшая его хранить серьёзность, он был серьёзен, хотя, без всяких сомнений, был готов смягчить атмосферу остроумными шутками всякий раз, как те сами собой выскакивали у него. Это свойство его характера выглядело как необыкновенный дар вносить умиротворение. Его серьёзность не довлела над шутливостью, да и шутки не портили степенности. Эти шутки не вертелись лишь вокруг разных жизненных ситуаций: как и в случае с серьёзностью, их порождала необходимость. Он просто не смог в один прекрасный день взять и ограничить себя одной только серьёзностью или сосредоточить всё своё внимание на ней, а следовательно, не требовал от своего «патриотизма» большего, чем симпатии и душевного участия без всяких практических шагов, которые бы изменили весь привычный уклад его жизни. Поэтому ему и в голову не приходило вступить в одну из ячеек национальной партии «Вафд», несмотря на то, что ему очень уж нравились её принципы. Он не обременял себя ролью свидетеля на собраниях: разве не было всё это напрасной тратой его «драгоценного» времени? А нуждалось ли в нём отечество, пока он тревожился из-за каждой минуты, которую проводил в кругу семьи или занимаясь своим магазином, а тем более предаваясь усладам с любовницами или находясь среди друзей?!.. Так пусть уж это будет его время, его жизнь, а отечеству он отдаст своё сердце и симпатии, и даже всё то имущество, каким владеет — он не поскупится, если будет нужда в пожертвованиях на какие-то цели. Он абсолютно не чувствовал, что выполняет свой долг перед родиной как-то небрежно; скорее наоборот — в кругу друзей он слыл патриотом — то ли из-за того, что сердца их не были такими же щедрыми на любовь, как его сердце, либо потому, что даже при всём своём великодушии они не готовы были вносить пожертвования за счёт собственного капитала, как делал он. Он отличался патриотизмом, который только добавлял к списку его достоинств ещё одно и служил где-то глубоко-глубоко в душе тайным предметом его гордости. Он и не представлял себе, что патриотизм может требовать от него чего-то больше, чем он и так жертвует в угоду ему. В этом пылком сердце, увлечённом страстью, музыкой, шутками, — несмотря на полноту чувств, как ни странно, было мало место для любви к народу. Но даже если народ и довольствовался внутри него совсем небольшим местечком для своего жизненного пространства, зато любовь та была сильной, глубокой, берущей за душу. Это чувство развилось в нём ещё в юности, когда до ушей его доходили истории о народных героях и об Ораби, которые рассказывали в его семье, а затем газета «Ал-Лива» и проповеди Ораби разожгли из этой головешки пламя. Редкое то было зрелище — и смешное и трогательное одновременно. Однажды кто-то увидел, как он плачет, словно ребёнок. То был день смерти Мустафы Камиля. На его друзей даже подействовало, что один из них не может избавиться от сильной печали, тогда как все они заливались от смеха на музыкальном вечере. Когда они вспомнили о нём, нелегко им было видеть «короля смеха», который вот-вот готов был разразиться рыданиями!

Сегодня, после нескольких лет медленно текущей войны, после смерти молодого лидера партии и ссылки его преемника, после прекращения надежды на возвращение «нашего эфенди», после разгрома Турции и победы англичан, после всех этих событий, или несмотря на все эти события, распространились удивительные новости, похожие больше на мифы… Встреча с англичанином лицом к лицу с требованием предоставить независимость Египту, сбор подписей на отечественной доверенности, вопрос о том, каким же будет следующий шаг, сердца, стряхнувшие с себя пыль, души, озарённые надеждой; что за всем этим стоит?!.. Его мирное воображение, привыкшее к покорности, безрезультатно задавалось вопросом, пока он торопил наступление ночи, чтобы ринуться к своим забавам. Политические события стали своего рода «закуской» к выпивке и дополнением к музыке и песням, и в этой чарующей атмосфере выглядели приятным удовольствием для души. Сердце пело от любви и восторга, и не требовало больше, чем он мог дать!.. Обо всём этом он и думал, когда к нему подошёл Джамиль Аль-Хамзави и спросил:

— Не слышали ли вы, как теперь называется дом Саада-паши?… Его назвали «Дом общины»…

Помощник наклонился к нему, чтобы сообщить, каким образом он узнал об этом…

50

Пока вся страна была занята своим освобождением, Ясин также усердно и решительно заботился о том, чтобы и ему получить свободу, и хотя его еженощные походы за развлечениями были упущены — такую печать он по-честному ставил на них по прошествии нескольких недель после женитьбы, —

вновь они были отвоёваны не без борьбы. Эту истину он часто повторял себе в оправдание за своё новое поведение — он и не представлял себе, пока предавался мечтам о браке, — что жизнь его вновь будет бесцельной и пройдёт между кофейней и баром Костаки. Он был искренне уверен, что распрощался с такой жизнью навсегда, и натренировал себя ради семейной жизни с самыми лучшими намерениями, пока на него, словно бунт, не обрушилось разочарование в браке. Он опасался, что нервы его не выдержат скуку и пустоту жизни, как он называл это, и потому всеми силами своей избалованной чувствительной души старался прибегать к развлечениям и забвению, кофейне и бару. Для него такая жизнь не была преходящей забавой, как он полагал в прошлом, а брак больше не был припасённой на чёрный день надеждой. Жизнь — это все те удовольствия, что остались после того, как он горько разочаровался в браке, словно тот, кого мечты гонят вон из своей родной страны, но когда неудачи снова преследуют его, он раскаивается. Хотя Зейнаб получала от него только пылкую любовь, заискивание и даже обожание, однажды дошедшее до того, что он взял её с собой в театр на представление Кишкиш-бека, не опасаясь «колючей проволоки», сплетённой отцом из суровых традиций семьи… Зейнаб была вынуждена ночь за ночью терпеть его поздние уходы из дома и возвращения домой навеселе нетвёрдой походкой. Тяжко ей было терпеть такое потрясение, так что она не смогла сдержаться, к своему несчастью обнаружив правду. Ясин интуитивно догадался, что такой внезапный скачок в его семейной жизни не может пройти гладко, и потому с самого начала ожидал какого угодно сопротивления, упрёков или ссор, и готовил подходящее средство, чтобы уладить ситуацию, ибо, как сказал ему отец, поймав его, когда тот возвращался от Кишкиш-бека:

— Поистине, женщин портят лишь мужчины, да не все мужчины могут противостоять женщинам…

Зейнаб не жаловалась, пока Ясин не сказал ей:

— Дорогая, нет повода грустить, ведь издавна так повелось, что дом принадлежит женщинам, а весь окружающий мир — мужчинам. Таковы все мужчины, а искренний муж хранит верность жене и когда он далеко от неё, и когда рядом. Ночные развлечения дают моей душе покой и радость, что придаёт нашей жизни полное удовольствие.

А когда она упрекнула его в пьянстве, оправдываясь тем, что «опасается за его здоровье», он только рассмеялся и тем же нежно-решительным тоном заявил ей:

— Так ведь все мужчины пьют, и моё здоровье от выпивки лишь улучшается. — При этом он снова рассмеялся… — Можешь спросить у моего или у своего отца!

Однако в погоне за призрачной надеждой она намерена была, не стесняясь, потребовать у него отчёта, и решительно затянула петлю. Скука его лишь подбадривала — он не принимал всерьёз её гнев, и лишь намекал ей, что мужчинам принадлежит абсолютное право делать всё, что захочется, а женщины должны только подчиняться им и не переходить границы:

— Посмотри на жену моего отца — разве она когда-либо высказывала недовольство поведением отца?… Вот почему они счастливы в браке; это уверенная друг в друге пара. И больше не будем возвращаться к этой теме…

Его разочарование в браке заставило его чувствовать, что он иногда испытывает желание отомстить ей, а иногда даже ненавидел её, хотя в то же время испытывал в ней потребность. Однако он заботился о её чувствах из уважения — или, скорее, страха — перед отцом, который, как он знал, водил тесную дружбу с её отцом, Мухаммадом Иффатом. На самом деле его ничто так не тяготило, как страх, что она пожалуется своему отцу, а тот, в свою, очередь, пожалуется его отцу. Он даже принял твёрдое решение, что если произойдёт то, чего он так опасается, то он переедет и станет жить один, каковы бы ни были обстоятельства. Но его страхи не сбылись. Жена его, несмотря на огорчение, доказала, что она женщина «умная», такая же, как и супруга его отца. Она оценила своё положение и смирилась с действительностью, уверенная в искренности мужа и невинности его ночных развлечений, о чём он постоянно твердил ей. Ей пришлось довольствоваться болью и грустью в тесном кругу новой семьи за кофейными посиделками, хотя она так и не получила сколь бы то ни было серьёзного подтверждения его слов. Да и что ещё ей оставалось делать в такой среде, где подчинение мужчинам было буквой и духом религиозного убеждения. Наверное, госпоже Амине противны были её жалобы, и гнев её был вызван странным стремлением невестки полностью обладать своим мужем, так как она не могла и представить себе других женщин, не таких, как она сама, и других мужчин — не таких, как её муж. Поэтому она и не видела ничего дурного в том, что Ясин наслаждается полной свободой, а вот жалобы его жены, напротив, казались ей необычными.

Один Фахми смог оценить, насколько ей было печально, и по собственной воле он не раз повторял ей, когда рядом находился Ясин, что если он с самого начала был уверен, что будет адвокатом в этом гиблом деле, и его ободряли многочисленные встречи с Ясином в кофейне у Ахмада Абдо в Хан Аль-Халили.

Над кофейней, расположенной чуть ли не под землёй, словно вырубленной в недрах горы пещерой, находились жилые дома старинного квартала, и тонкие стены отделяли её от внешнего мира. В самом помещении кофейни по центру стоял заглохший фонтан, а яркие светильники превращали ночь в день. Атмосфера тут была неспешной, мечтательной, а воздух — влажным. Ясин захаживал в эту кофейню, так как она была неподалёку от бара Костаки, с одной стороны, а с другой — он выбрал её по нужде, как только прекратил походы в кофейню господина Али в квартале Гурийа, бросив Занубу. Эта новая кофейня была для него особенной из-за её старинного происхождения, и атмосфера её проявляла в нём поэтические чувства. Фахми же не знал дорогу в кофейни и питейные заведения, ибо был прилежным студентом, неиспорченным подобными поступками. Однако в те дни готовность к собраниям и совещаниям, к чему призывали даже студентов и прочий люд, стала причиной того, что он и один из его товарищей выбрали кофейню Ахмада Абдо благодаря тому старинному духу, что делал её безопасным местом, скрытым от посторонних глаз и подходящим для вечерних собраний с разговорами, совещаниями, предсказаниями и ожиданием новостей. Братья часто встречались в одной из маленьких комнат, даже ненадолго, пока не придут товарищи Фахми, или не настанет время Ясину отправляться в бар Костаки.