Каирская трилогия
Шрифт:
Хотя сам Ахмад не вник в эту горестную правду, однако понял, что невестка вняла его совету, только её гнев был настолько силён, что она не могла просто примириться с обстоятельствами. Самое лучшее же, что сделала её служанка — это сбежать. А вот Ясин не покинул крышу и возвратился туда, чтобы поразмышлять в тревоге о той буре, которая его караулила, пока до ушей его не долетел голос отца, звавшего его к себе таким тоном, будто щёлкал бичом, и сердце юноши затрепетало. Но он не отозвался и продолжал сидеть на своём месте, словно приколоченный к нему гвоздями. И отец сам ворвался на крышу и замер на миг, разглядывая место вокруг, пока не заметил тень сына, затем направился в его сторону и встал перед ним, переплетя руки на груди, упрямо и надменно вытянув голову и специально долго хранил молчание, чтобы запугать его и помучить. Словно этим молчанием он хотел выразить, что даже не находит слов, выражающих всю тяжесть его гнева, или, может, указать на то, как хотел покарать его: сильным пинком да ударом кулака. Его не останавливало и то, что Ясин был уже мужчиной,
— Как ты смеешь вести себя настолько вызывающе на моих глазах!.. Ты опозорил себя! Отправляйся теперь ко всем чертям… Ты запятнал мой дом, подлец! И вряд ли он очистится от скверны, пока ты находишься здесь… До свадьбы у тебя было оправдание, но сейчас какое у тебя оправдание?.. Если бы мои слова доходили до скотины, я бы проучил её, но они упали на камень… Дом, где ты живёшь, вправе призвать проклятия на твою голову.
Слова лились из его разгорячённой груди, словно расплавленный свинец, однако Ясин молча стоял перед ним, потупив голову, будто вот-вот растает в темноте, пока под конец весь запас отцовского крика не истощился, и тот не повернулся к нему спиной и не покинул его, осыпая проклятиями. Он вернулся к себе в комнату, бурля от ярости. В пламени своего гнева он считал ошибку Ясина настоящим преступлением, заслуживающим уничтожения. В этом состоянии он больше не помнил, что собственное его прошлое — такая же повторяющаяся в деталях картина позора, что приключилась и с Ясином, и что сын упорно идёт по его стопам. Ему уже пошёл пятый десяток, и у него есть взрослые дети, которых он женил и выдал замуж. Он забывал истину не потому, что его охватил гнев, а потому что позволял себе то, что не позволил бы своим близким: он мог делать, что ему заблагорассудится, а они должны были соблюдать границы, которые были угодны ему. Может быть, он разгневался из-за греха Ясина потому, что сын вышел за те самые границы отцовской воли и пренебрёг самим существованием отца, исказив образ, в котором отцу так нравилось представлять своих детей. На сам по себе грех он ополчился в меньшей степени, так как гнев его, по обыкновению, быстро проходил. Вскоре пламя его потухло, и постепенно к нему вернулось спокойствие, и он наконец смог взглянуть на «преступление» Ясина под различными углами зрения, приглядеться к нему повнимательнее своим успокоившимся разумом, и тьма во многих местах наконец прояснилась. Он даже иронизировал над вынужденным одиночеством сына. Первым, что пришло ему на ум — найти оправдание этому грешнику, но не из любви к снисходительности — такие вещи были ему отвратительны, — а чтобы найти оправдание своим уходам из дома по ночам, словно говоря себе:
— Мой сын не перестал повиноваться мне… Нет, конечно. Но как же его простить, как?.. И простить ли его из-за его молодости и безрассудства?.. Нет…
Молодость — оправдание греха, но не оправдание своевольных прогулок по ночам, иначе он позволил бы Фахми и даже Камалю пренебрегать его приказами. Значит, он должен найти ему оправдание в том, что тот — мужчина, и может разрешить себе жить независимо от воли отца, освободить его хотя бы в чём-то от своей воли и переложить ответственность за собственные действия на себя. Он сказал, как будто беседуя сам с собой:
— Он же не выходил из дома против моей воли. Конечно нет. Он достиг уже того возраста, когда уход из дома против моей воли не считается грехом.
Не нужно и добавлять, что он не хотел признаваться перед сыном в этом, и не простил бы его никогда, если бы тот сам осмелился просить. Он не признается Ясину в этой тайной беседе с самим собой, если только тот снова не ослушается его воли, и уйдёт из дома, что потребует нового оправдания. И даже в этом случае он не забудет напомнить себе, что ему требуется больше уверенности в себе, так как отец как следует проучил его, а какой отец даст себе полную свободу, чтобы это было воспринято детьми безропотно, и кто из детей мог бы вытерпеть такое?… После этого раздумья привели его к мысли о Зейнаб, но к ней он не питал никаких симпатий, и выразил ей сочувствие исключительно из уважения к её отцу, своему дорогому другу. При этом он не считал, что девушка и впрямь под стать своему отцу.
— Жене вообще не надлежит выдавать позор своего мужа, каковы бы ни были обстоятельства — например, такие, при каких она изобличила Ясина!.. До чего же она громко вопила!.. До чего же кричала!..
А что бы делал он сам — Ахмад — если бы однажды Амина застала подобное поведение мужа?!..
— Да кто она вообще такая, эта Амина?!.. И вообще, как эта девица посмела рассказать ему то, что видела своими глазами, без всякого стеснения!.. Тьфу!.. Тьфу!..
Если бы она не была дочкой его близкого друга, Мухаммада Иффата, то Ясин был бы прав, если бы проучил её. Он был недоволен лишь тем, что ей всё сошло с рук, без предостерегающего наказания. Да, Ясин ошибся, однако она ошиблась ещё больше. Затем он быстро вернулся к мысли о Ясине и начал размышлять, улыбаясь про себя, о единственной черте, что объединяла их обоих — унаследованной от деда, без сомнения. Кто знает, наверное, эта искорка горит сейчас и в груди Фахми под маской воспитанности и честности? Разве он не помнит, как однажды неожиданно вернулся домой, и до его ушей донёсся голос Камаля, который напевал: «О птичка, птичка моя, что на деревце…»?!.. В тот момент он задержался за дверью, не спеша входить: отнюдь не только для того, чтобы сделать вид, будто
— Да и всякий, кто прогуливался бы по садику на крыше, как сделал Ясин, и если бы ему на пути подвернулась служанка — предположим, что она отвечала его вкусу, — разве устоял бы он перед таким искушением?.. Конечно же, нет. Уверен, нет. Но какая же побудительная причина подтолкнула его? Может быть, то место?.. Семья?!.. Или благоразумная жизнь?… Ох!.
При мыслях о последнем он испытал досаду и представил себе, что завидует одновременно расцвету молодости Ясина и безумству его похождений!.. Как бы то ни было, эти две черты характера у них были разными, и отец не был таким же пылким и безоговорочным любителем женщин, как сын, и его страсти всегда отличались утончённостью и прекрасным выбором, на что влияли социальные признаки, добавлявшиеся к обычным свойствам природы. Его пленяла женская красота: плотью, горделивой походкой, изяществом: этими и похожими чертами были наделены Джалила, Зубайда, даже Умм Мариам, и десятки других женщин, и благодаря всему этому его нрав бывал весёлым и приятным только в дружеском обществе или при виде чего-то прекрасного, и обязательно в сопровождении вина, музыки и пения. Не проходило долгого времени в объятиях новой любовницы, как она начинала понимать природу его страсти и создавала атмосферу соблазна для него: благоуханные ароматы, розы, мускус. И так как он просто любил красоту, то она нравилось ему и в сияющем ореоле в обществе: его влекли и престижное положение любовницы, и громкая слава; ему доставляло удовольствие намекать на его связи с такими женщинами, и лишь изредка, когда того требовала ситуация — как в случае с Умм Мариам — держать их в тайне. Несмотря на свою любовь к «высокому общественному статусу», невозможно было и предположить, что он пожертвует красотой ради него, ибо внешняя красота и слава были неотделимы, словно предмет и его тень. Часто красота была тем волшебным свойством, что открывала путь к славе и положению в обществе. Он был любовником самых известных певиц своего времени, и ни одна из них своей внешностью не разочаровала его тяги к красоте и привлекательности. Именно из-за этого он с насмешкой вспомнил о похождениях Ясина который бросался на служанок, и порицающе произнёс:
— Умм Ханафи… Нур!.. Ну и животное же он!
Сам-то он был лишён такого аномального влечения, и ему не было нужды долго искать «источник» его у сына — он не забыл ещё женщину, которая была его женой и матерью Ясина и передала ему эту черту характера — любовь к «грязи». Он, отец — отвечает за силу страсти, она же, мать — за её разнообразие и тягу к крайностям.
Утром он снова серьёзно задумался об этом деле, и почти был готов позвать к себе обоих супругов, чтобы примирить их между собой и с ним, но отложил это решение на более подходящее время, нежели утро.
Когда за завтраком Фахми спросил, что заставило Ясина не выйти к столу, отец лаконично ответил ему:
— То, что я расскажу тебе позже.
Фахми так и не узнал тайну отцовского гнева на брата, пока не проведал об исчезновении Нур, невольницы, и догадался обо всём. Утро застало семью в непривычном для неё составе: Ясин ушёл из дома рано утром, а Зейнаб оставалась у себя в комнате. Затем мужчины покинули дом с трепетом, стараясь не поднимать глаза на солдат, а мать из-за створок машрабийи молила Аллаха хранить их от любой беды. Амина не хотела вмешиваться в «инцидент» на крыше, и спустилась в пекарню, где стала ждать, что Зейнаб присоединиться к ней, как обычно. Она не признавала за ней право на гнев и считала, что он доказывает её обиду. Амина спрашивала саму себя:
— Как она может претендовать на такое право, которое не принадлежит женщине вообще?… Да, несомненно, Ясин совершил ошибку, запятнав непорочную репутацию дома, но ведь он попрал право своего отца, запятнал свою честь, а не её… Разве я не хозяйка здесь, по сравнению с этой девушкой?!..
Ожидание её затянулось, и она не смогла больше сидеть в неведении, а потому убедила себя, что нужно пойти к невестке и утешить её. Она поднялась в её покои и позвала её, затем зашла в комнату, но не обнаружила ни следа Зейнаб. Прошла из одной комнаты в другую, зовя её, и ища во всех уголках дома. Наконец, ударила рукой об руку и сказала:
— Боже мой… Неужели Зейнаб решила покинуть свой дом?!..
59
В течение всего дня Амина не могла избавиться от тревоги, что почти не покидала её: солдаты могли напасть на кого-то из её мужчин, когда они уходили или возвращались. Первым вернулся Фахми, и при виде его ей стало несколько легче. Однако он был мрачным, и она спросила его:
— Что с тобой, сынок?
Он с отвращением воскликнул:
— Я ненавижу вид этих солдат…