Каирская трилогия
Шрифт:
Женщина в страхе сказала:
— Не показывай им свою ненависть. Если любишь меня, не делай этого…
Но Фахми не стал искать материнского сочувствия. Он не осмелился бросить даже одного взгляда на солдат и шёл, прокладывая себе путь практически на ощупь, и будучи под их властью, избегая поднять глаза хотя бы на одного из них. А возвращаясь домой, он с иронией спрашивал себя, что бы они сделали с ним, узнай, что он как раз возвращается с демонстрации, которая наполовину переросла в стычку с их братом-солдатом? Или что он утром разбрасывал десятки листовок, подстрекающих убивать их? Он сидел и перебирал в памяти всё то, что испытал сегодня, представляя даже самое малое событие великим: так, как ему бы хотелось. Таково было его мнение: днём — работать, а вечером — мечтать. И в том, и в другом состоянии он руководствовался самыми возвышенными и самыми отвратительными чувствами: с одной стороны, патриотизмом,
— Зейнаб рассердилась и вернулась в дом своего отца.
— А…
Он почти забыл об утренних страданиях брата и всей семьи, и сейчас убедился, что его догадка по поводу исчезновения невольницы Нур была правдой. Он избегал смотреть в глаза матери из-за смущения, как бы она не прочитала в них то, что пришло ему в голову, и особенно из-за того, что ей было известно о сути дела. Он не исключал, что она может догадаться, что ему всё известно, или, по крайней мере, предположить это, и потому не знал, что и сказать ей, или в разговоре с ней не принимал в расчёт, что нельзя показывать, что у него на душе. Ничто он так не презирал, как хитрость, занявшую место честной откровенности между ними. Он только пробурчал:
— Да исправит Господь наш эту ситуацию…
Амина не произнесла ни слова, словно исчезновение Зейнаб было пустяком, так что достаточно удовлетвориться лишь констатацией факта и мольбой о благе. Фахми же продолжал скрывать улыбку, которая чуть было не выдала всю его предосторожность, ибо он понял, что мать испытывает подобное чувство и смущена из-за врождённой неспособности к притворству и игре. Она не умела врать, и даже если иногда и вынуждена была пойти на это, всю ложь разоблачала сама её природа, ибо ложь не укладывалась в рамки простоты. Но их смущение длилось не более нескольких минут, пока они не заприметили Ясина, шедшего в их сторону. При этом им показалось, что он внимательно изучает их взглядом, по которому нельзя было предположить, что дома его поджидает беда, ибо он ещё не знал о том, что его постигло. Фахми тому не очень-то и удивился, так как знал о равнодушии брата к невзгодам, тяготившим всех остальных людей. Но по правде говоря, Ясин испытывал какое-то изумительное чувство, ибо успешно прошёл через настоящее приключение с неподдающимися описанию трудностями.
Он уже возвращался домой, когда путь ему преградил солдат: руки у него затряслись, и земля словно разверзлась под ним в ожидании неизведанного дотоле самого страшного зла, или, по крайней мере, унизительного оскорбления на виду у лавочников и прохожих. Однако он не стал колебаться, защищая себя, и вежливо и деликатно сказал солдату, как будто прося разрешения пройти:
— Будьте добры, господин.
Однако солдат лишь с улыбкой попросил у него спичку. Да-да, с улыбкой. И Ясин смутился этой улыбке, и с трудом понял, чего тот хочет, пока тот не повторил свою просьбу. Он и не представлял себе, что английский солдат может вот так улыбаться, и если английские солдаты улыбаются, подобно всем остальным людям в такой вот вежливой манере, то это вызывало у него только радость и смущение. Он остановился как вкопанный и стоял не двигаясь и не отвечая, а затем изо всех сил бросился исполнять простую просьбу этого милого улыбающегося солдата. А поскольку он не курил, то не носил с собой спичек, и потому кинулся к хаджи Дервишу-продавцу варёных бобов, купил у него коробок спичек, и поспешил к солдату, протягивая ему их. Тот взял спички и сказал:
— Благодарю вас.
Ясин не мог прийти в себя от этой магической улыбки, и благодарность англичанина показалась ему похожей на кружку пива, которой угостил его тот, кто уже вдоволь налакался виски. Его наполнил дух признательности и гордости, полное лицо налилось румянцем, и мышцы растянулись в улыбке:
— Сэнк ю, — словно медаль за заслуги, которую он надел
И едва держась на ногах от радости, зашагал домой… Какое же счастье привалило ему!.. Англичанин — не австралиец, и не индиец — сам поблагодарил его и даже улыбнулся!.. Англичане представали в его воображении идеалом рода человеческого; возможно, он ненавидел их, как ненавидели и все египтяне, но в глубине души испытывал уважение настолько, что чуть ли не приписывал им намного больше человеческих черт, чем обычным людям. И такой человек поблагодарил его и улыбнулся ему!.. И он ответил ему правильно, копируя, насколько мог, английское произношение, двигая челюстями, и это ему прекрасно удалось, он заслуживал оваций… И как теперь верить в те зверства, совершение которых им приписывают?!.. За что они сослали Саада Заглула, если они такие признательные?! Но весь пыл его потух, как только взгляд упал на Амину и Фахми, и он смог прочесть выражение, стоявшее у них в глазах. Вскоре все его тревоги, что на какое-то время были прерваны, вернулись к нему. Он понял, что вновь ему придётся столкнуться с той же проблемой, от которой он убежал рано утром. Показав пальцем наверх, он спросил:
— А почему её нет рядом с вами? Она что, всё ещё сердится?
Амина обменялась взглядом с Фахми, а затем смущённо проронила:
— Она ушла к своему отцу.
Ясин от удивления и тревоги вскинул брови и спросил её:
— Почему вы позволили ей уйти?
Вздохнув, Амина сказала:
— Она выскользнула из дома никем не замеченная.
Ясин почувствовал, что в присутствии брата ему следует сказать что-то в угоду собственной чести, и небрежно вымолвил:
— Ну и пусть идёт.
Фахми решил подавить в себе желание молчать, чтобы дать понять брату, что ему ничего не известно о его тайне, а следовательно, и опровергнуть подозрения о том, что мать раскрыла эту тайну. С наивной простотой он спросил:
— И что же привело к такому несчастью?!
Ясин поглядел на него изучающим взглядом, затем взмахнул своей грубой ладонью и вытянул в трубочку рот, словно хотел сказать: «Да не было никаких причин», но потом ответил:
— Сегодня девушки уже не могут выдержать совместной жизни.
Затем поглядел на Амину:
— Где они, вчерашние сударыни?!
Амина как будто в смущении опустила голову, а на самом деле для того, чтобы скрыть улыбку, которая без её ведома появилась на губах, когда в уме она представила себе картинку, которую нарисовал только что Ясин — созерцатель, проповедник, и жертва, а также ту, что впечаталась в её сознание вчера вечером на крыше. Но волнение Ясина намного превосходило дозволенное в подобной ситуации; несмотря на непомерное разочарование, которое он испытал в браке, он ни минуты не задумывался о том, чтобы прекратить его, ибо находил в нём спокойную гавань и неизбежное отеческое покровительство над своей семьёй, которое он приветствовал всем сердцем. Он постоянно мечтал о том, чтобы жена ждала дома его возвращения со всякого рода прогулок и развлечений, как ждут в конце года возвращения в родной край. Для него не было секрета в том, какую ссору его с отцом и отца с господином Иффатом повлечёт за собой уход Зейнаб, каким позором будет сопровождаться, и какой душок ударит всем в нос… Сукина дочь!.. Он твёрдо был намерен постепенно подвести её к признанию в том, что она сама ошиблась, и ошибка эта была намного больше его ошибки. Наверное, он убедил в том себя, и поклялся заставить её извиниться и проучить любым средством, но она ушла… и поставила все его планы с ног на голову. Вот незадача!.. Она завела его в тупик. Сукина дочь!.. Поток его мыслей прервал крик, разрывающий тишину, окружавшую дом, и он повернулся к матери и Фахми: они внимательно навострили уши и прислушивались. Однако крик не прекращался, и они поняли, что кричит женщина. Взгляд их устремился к тому месту, откуда доносился крик: то ли это оплакивали покойного, то ли это была драка, то ли мольба о помощи. Амина призвала на помощь Господа защитить их от всякого зла, а Фахми сказал:
— Это где-то недалеко отсюда… Может быть, даже на подходе к нашему дому.
Он внезапно встал, нахмурив брови. В голове его пронёсся вопрос:
— А если это, не дай Бог, англичане напали на какую-нибудь женщину, шедшую по улице?
И с этими словами он бросился к ближайшей машрабийе, а остальные — за ним, хотя в этот момент крик прекратился, и неясно было, откуда же он исходил только что. Все трое выглянули из прорези наружу, и стали разглядывать окрестную дорогу, пока не остановились на женщине, которая привлекала к себе внимание прохожих и лавочников необычной позой, в которой застыла посреди улицы, хотя её все узнали в тот же момент и одновременно воскликнули: