Как быть двумя
Шрифт:
Мать забывает про телефон в руке и тут же начинает длинный монолог (как и ожидала Джордж).
Она рассказывает, что существовало несколько малоизвестных художников эпохи Возрождения, про которых известно, что они — женщины, но немного, ничтожный процент.
Она рассказывает про какую-то Екатерину, которая воспитывалась здесь, при княжеском дворе, прямо в этом замке, а поскольку она была благородного происхождения и принадлежала к роду Эсте, двор взял ее под свое покровительство и позаботился, чтобы девушка получила наилучшее по тем временам образование. Потом Екатерина ушла в монастырь, который был самым подходящим местом, если ты женщина и хочешь рисовать, и оставаясь там до конца дней, прославилась благочестием, писала книги и рисовала к ним
У нее просто чудесные рисунки, говорит мать. И мы даже можем увидеть Екатерину.
Ты имеешь в виду — ощутить ее личность, глядя на картины, и тому подобное? уточняет Джордж.
Нет, в самом буквальном смысле, говорит мать. Во плоти.
Как? удивляется Джордж.
В церкви, в Болонье, говорит мать. Когда ее причислили к лику святых, ее тело откопали — и существует бездна свидетельств, что при этом оно приятно пахло…
Ну, мама, говорит Джордж.
…потом ее положили в застекленный гроб в церкви, которая ей посвящена, и если туда попасть, то Екатерину можно видеть и сегодня, от времени она почернела, сидит себе в этом гробу и держит книгу и дароносицу.
Какое-то безумие, говорит Джордж.
Но случалось ли нечто подобное часто? вопрошает мать. Нет. Маловероятно, что многое из того, что дошло до нас, создано женщинами. Хотя, если бы я, ну, не знаю, писала какую-нибудь серьезную статью или диссертацию, то могла бы немало сказать о вагинальных формах вот тут…
Мама! говорит Джордж.
…мы в Италии, Джордж, все нормально, вокруг никто не понимает английского, говорит мать и рисует вытянутый ромб у себя на груди. Вагинальную форму имеет разрез на одежде того чудесного работника в лохмотьях в синей части — самой живой и мощной фигуры во всей зале. Он выглядит гораздо внушительнее герцога, который должен быть там центральной фигурой. Этот человек, наверно, доставил какие-то неприятности художнику, тем более, что это, возможно, не просто работник, а раб, да еще и с восточными, семитскими чертами лица. Вдобавок художник соединил форму открытого разреза с веревкой, обвитой вокруг талии персонажа, — это уже фаллическая символика, напряжение и расслабленность…
(когда-то ее мать получила степень магистра в области истории искусства)
…кроме того, там везде полно фрагментов, в которых чувствуется сексуальная и гендерная двусмысленность
(у нее еще и степень по женским исследованиям)…по крайней мере в той части, которую расписывал именно этот художник… Стоит, пожалуй, присмотреться к деталям. Например, он использовал фигуру женственного юноши или мужеподобной девушки, чтобы уравновесить мужскую мощь ободранного работника, и эта фигура держит в руках стрелу и обруч — мужской и женский символы — каждый по отдельности. Уже из одного этого я могла бы, при желании, сделать вывод, что эту фреску написала женщина. Но насчет вероятности…
Как она вообще запомнила все, что видела! удивляется Джордж. Я же была в этой зале, там же, где и мать, мы стояли рядом, но я ничего такого, о чем она говорит, там не разглядела.
Мать качает головой.
Вероятность ничтожна, Джордж, как ни грустно это признавать.
В тот вечер в гостинице перед сном мать чистит зубы в ванной. Эта гостиница была чьим-то домом в те времена, когда люди писали фрески. Назывался этот дом «Апартаменты Присциано» и принадлежал он человеку, который был каким-то образом связан с теми фресками, которые они ходили смотреть (об этом было написано в длинной табличке на двери, которую Джордж, не зная итальянского, безуспешно пыталась расшифровать). Кое-где на стенах в номере еще видны остатки фресок, которые были здесь еще при первом хозяине — Джордж даже потрогала одну из них. Они поднимаются вверх по стене, выше антресолей, на которых на маленькой кровати спит Генри. Их можно трогать сколько угодно. Нигде не сказано, что это запрещено. Пеллегрино Присциано…
Пеллегрино —
Да есть ли на свете хоть что-то, чего ее мать не знает?
В гостинице повсюду — произведения искусства. Над кроватью, где ей придется спать вместе с матерью, — работа современного итальянского художника. Это вроде бы объемное изображение гигантского глаза, но с одной стороны у этого глаза есть пропеллер, как у самолета, только этот пропеллер, похоже, сделан из большой кленовой летучки. К полоске металла, или чего-то такого, из чего состоит «зрачок», прикреплена раковина улитки, и вся эта конструкция слегка покачивается на нитях над кроватью — так, что кажется, будто и раковина тоже двигается, хотя на самом деле — нет. Над этой штуковиной на стене панель с надписью: «Leon Battista Alberti regalo a Leonello d'Este un manoscritto in cui compariva il disegno dell'occhio alato. Questa raffigurazione allegorica rappresenta l'elevazione l’intellettuale: l'occhio simbolo della divinita, le ali simbolo della velocita, о meglio della conoscenza intuitiva, la sola che permette di accedere alia contemplazione e alia vera conoscenza». Итак, Леон Баттиста Альберти, кем бы он ни был, подарил (regalo) Леонелло д'Эсте (наверно, судя по имени, какому-то важному человеку, поскольку Эсте, как уже твердо усвоила Джордж, были в Ферраре все равно, что короли) какой-то манускрипт, в котором речь шла вроде бы о сравнении, рисовании и еще о чем-то, чего Джордж, немного зная латынь и совершенно не зная итальянского, так и не смогла расшифровать.
Но вот это слово — occhio — могло бы означать «глаз», и не только потому, что работа художника имеет форму глаза, но и потому что есть слово «окулист». Наверно, какая-то аллегория, воплощение интеллектуального взлета, божественности, чего-то еще — скорости, что ли (velocita — как велосипед!), бла-бла-бла, интуиции, единственной (solo), которая…
Тут Джордж сдается.
Телефон ее матери в чехле лежит на тумбочке.
Вина и злость. Вина и злость.
Есть кое-что, о чем ее мать не знает, думает Джордж, глядя на этот глаз.
Он вращается вокруг своей оси в воздухе над кроватью, а Джордж под ним искрится и мигает, как испорченная неоновая вывеска.
Джордж устала от искусства. Довольно с нее и того, что кто-то всегда знает то, чего она не знает.
Я хочу тебе кое в чем признаться, говорит она, пока мать чистит зубы в ванной.
А? откликается мать. В чем же?
В том, чего не должна была делать, говорит Джордж.
В чем? переспрашивает мать, останавливаясь на полпути через комнату и держа в одной руке баночку увлажняющего крема, а в другой — крышку от нее.
Мне уже несколько месяцев плохо от этого, говорит Джордж.
Мать оставляет на столе все, что у нее было в руках, подходит и садится рядом на кровать.
Моя хорошая, говорит она. Немедленно прекрати волноваться. Чем бы это ни было, это можно простить.
Я не знаю, можно ли простить такое, говорит Джордж.
Лицо матери озабочено.
Хорошо, говорит она. Расскажи.
Джордж не говорит матери о том, как заглянула в ее телефон и прочла обмен сообщениями, где речь шла о потере голоса и резных ангелах.
Она рассказывает о том дне, когда телефон матери, лежавший на кухонном столе, вдруг засветился, и Джордж увидела на экране имя Лайзы Голиард.
Ну и что? спрашивает мать.
Джордж на ходу решает не рассказывать, что в том сообщении речь шла о глазах матери.
— Там было такое: Как ты что ты делаешь где ты и когда мы встретимся, говорит Джордж.
Мать кивает.
Но дело вот в чем, говорит Джордж. Я ответила ей.
Правда? спрашивает мать. От себя что-то написала?