Как рушатся замки

Вайленгил Кай

Колёса стучали по рельсам. Поезд отошёл от станции. Катлер безучастно созерцал пейзажи за окном. Лис наблюдала за ним.

— Вы ему минимум ящик коллекционного вина задолжали.

— Я чуть оклемался, он мне то же самое выдал. Взял клятву, что после всего я приеду в Сутен и разопью с ним.

Уголки его губ опустились. Лис снова – в который раз! – кольнула тоска.

— Он погиб, да?

Он надавил на переносицу. Из-под толстых слоёв самоконтроля пробивалась усталость. Он не сомкнул глаз ночью, не отдохнул утром. Изнурённый организм требовал сна. Речи канцлера замедлялись, паузы между предложениями увеличивались, и мерное покачивание вагона под неторопливую беседу преломляло его сопротивление.

—

Да. Две недели не дотянул до входа союзных армий в Бурхамист{?}[Столица Альдии.].

— Вино вы хоть купили?

— Купил. Ему долго пролежать пришлось: государственные дела не отпускали. Собирался зимой поехать, но вы с Эйвилин мне знатно планы перекроили.

— Вы – виновник своих бед, интерин, – подобралась Лис. – Не перекладывайте на меня ответственность!

— Не спорю, – пробормотал он, вяло моргнув.

— Так отвезли в итоге или нет?

— С чего бы вы заинтересовались?

Прислонившись к стене, Лис подцепила вишню за черешок. Канцлер передвинулся к подушке.

— Он взял с вас клятву. Бог{?}[Имеется в виду Бог смерти, почитаемый наёмниками. ] не потерпит невыполненных обещаний. Смерть надо уважать: после неё слова не теряют силы.

— Меня б молнией поразило, если б не сдержал? – скептически осведомился он.

Безбожник чистой воды. За такое у них больше не осуждали: после войны верующих заметно поубавилось. По объективным причинам: никакая вера не берегла от осколков и пуль. Сложновато верить в управляющий мирозданьем высший разум, когда земля плавится и небо объято пожаром. Неудивительно, что популярные религии претерпевали кризис.

— Я не проверяла. Со смертью шутки плохи.

— Странно слышать религиозные нравоучения от наёмницы.

— До нравоучений вас, получается, ничего не смущало?

— Кроме вас – ничего.

Он лёг, согнув правую ногу в колене и свесив левую с полки. Рост не позволял ему вытянуться. Лис закинула в рот вторую вишню. Поморщилась от кислого вкуса.

— Ну что за откровенность, – буркнула она помолчав.

Катлер не отреагировал. Его дыхание углубилось, лицо приняло расслабленное выражение – не то спокойствие, какое держалось на нём обычно. Сейчас он казался мягким, безмятежным и уязвимым. Обманчивая нега сна. За ней крылись тысячи призраков.

Вздохнув, девушка помассировала виски. На неё умиротворённая обстановка дрёму не напускала. Она ела, глядела на капли дождя, съезжавшие по стеклу, и воображала эпизоды из своей неизвестной жизни в воюющей Сорнии. Вряд ли она побывала на фронте. По записям из реестра «Джен Тэйт» расстреляли альдийцы, однако её имя в списках – фикция, подделка, пустой звук. Этой припиской специально нагнали туман – стёрли её из бытия, чтобы… что? Она понятия не имела. Платок, прикрывавший изуродованное горло, душил. Она ослабила его, дотронувшись до выпуклой полосы шрама. Такой в драке не нанесут. Не в угаре, не в суматохе: там боролись без правил и действовали на опережение – раны получались неровными, обрывались резко, в крайней точке проникали неглубоко, зато на начальной – едва не до позвонков. Её рану наносили с садистским наслаждением – идеально, глубоко, от мочки к мочке.

И медленно. Почему-то ей думалось, что медленно.

Катлер заворочался, наморщил лоб. Под веками задвигались глазные яблоки. Лис перебралась на противоположный конец полки, чтобы сесть напротив него. Он и во сне не находил покоя.

Она потянулась к нему. Рука замерла у щеки. Беззащитный. Доставай клинок, бей и беги – никто не помешает, не задержит. Смерть расцветёт кровью в лёгких, заполнит глотку, хлынет изо рта. С ней, неразборчивой, и правда шутки плохи – Лис неспроста предупредила. Пощадив его после присяги, она обманула Бога, которому посулила жертву.

Выходит, не сдержала клятву – убить: эту же угрозу она плевала сквозь зубы в трущобах? Хорош нравоучитель – наёмник, обижавший собственного бога! Трусиха и слабачка. Повелась на порыв… на желание.

А он? Какого беса творил он? «Почему ты мне доверяешь? – без слов спрашивала она, неимоверным усилием не касаясь тёплой кожи. – Мне несложно оборвать твою жизнь. Я отобрала десятки. Мне нельзя верить!». Он молчал. Колёса всё так же стучали.

Пока её разрывали противоречия, мир мчался в привычном ритме.

Губы мужчины сжались. Выступил пот. Грёза, или видение былого, всецело властвовала над его сознанием. Лис вдыхала её могильный аромат и потихоньку проваливалась туда – в чужую запертую на замок боль.

Теперь она не сопротивлялась воспоминанию. Запах сырой земли проник в ноздри. К нему присоединились легкораспознаваемая вонь медикаментов и тошнотворная, сладковатая – разложения.

Шёл вечерний обход. Раненые, чьё состояние позволяло вставать, грудились возле медсестёр в чистеньких белых халатах и наперебой уговаривали их прописать по рюмке настойки вместо лекарства. Кто-то в шутку жаловался на боль в груди, кто-то неприкрыто, но по-доброму заигрывал; другие отпускали забавные комментарии. То и дело вспыхивал негромкий смех: несмотря на общее приподнятое настроение, никто не хотел тревожить «тяжёлых» товарищей.

Обстановка разительно отличалась от той, что царила здесь две недели назад – когда враг наконец-то отступил с облюбованных позиций и появилась возможность позаботиться о выживших. На второй год войны впечатлительностью мало кто страдал, однако сцены отпечатались на памяти клеймом: плотные, как железный саркофаг, сумерки, до рези жёлтый свет ламп, крики и стоны, усталые медсёстры в окровавленных фартуках и сгорбившиеся доктора, снующие от одного раненого к другому. Элерт смутно помнил первые дни. Они проходили для него в красном тумане. Он то просыпался, то снова терял сознание, то метался между реальностью и бредом, но атмосфера смерти осела даже в его сознании.

Он сидел на койке, поглядывая на развеселившихся подчинённых, и изо всех сил пытался шевелить пальцами на левой ноге. Те подчинялись неохотно, и от каждого усилия боль простреливала до скрежета зубами. «Повезло, что не ампутировали», – напоминал он себе всякий раз, когда от беспомощности вспыхивало раздражение. И правда – повезло. Собрали по кусочкам, склеили, перебинтовали. По-врачебному немилосердно обнадёживать не стали: ходить будешь, но бегать больше не придётся, да и вряд ли хромота пропадёт. Новость он воспринял стоически и не отчаялся, поэтому, как только появилась возможность взяться за костыль, заставил себя прогуливаться по палате. Через пять минут рубашка была насквозь мокрой, пот катился по лицу и шее крупными каплями, тело трясло, как в лихорадке – и всё же это казалось более привлекательным, чем отлёживаться на матраце, вздыхая о тяжкой судьбе. Осгюр, к которому Элерт при солдатах почтительно обращался «доктор Илхами», после первого инцидента устроил ему выволочку: сказано лежать – лежи смирно. Правда, подчинённые и другие раненые посмотрели с ещё большим уважением, а служивые из военных частей, стягиваемых к отвоеванному рубежу, жадно выслушивали истории о так называемом Тарманьском прорыве. Катлер и прежде был легендой: о карающей длани Его Величества, о командире, не проигравшем ни одной битвы, о мальчике без рода и племени, которому повезло оказаться в нужном месте в нужное время. Теперь – эта перемена ощущалась явственно – в рассказах он приобрёл человеческие черты. И, став для них живым, из плоти и крови, он вдруг обзавёлся тем, что не мог предугадать, – безраздельным авторитетом в глазах десятков тысяч солдат.