Как слеза в океане
Шрифт:
Она в первый раз посмотрела ему в глаза:
— А если вы из гестапо? Я же вас не знаю.
— Разве вы не знаете про велосипед, про газетное объявление?
Она покачала головой. Но потом тяжело поднялась, с усилием нагнулась и вытащила из-под кровати плетеный чемодан. Открыв его, она долго в нем рылась; потом наконец поднялась и положила на стол небольшое деревянное распятие. Фигурка Спасителя, сделанная из слоновой кости, была плохо закреплена, гвоздики из рук и груди выпали, так что она совсем склонилась набок.
— Положите правую руку на крест и поклянитесь, что вы действительно коммунист.
Он хотел сказать, что не верит в Бога, но раздумал и сделал все, как она велела. Она взяла стул, на котором он сидел, и перенесла
Сверток, который она передала ему, Йозмар развернул тотчас же. Там были какие-то счета, двести сорок марок банкнотами и список имен. Он немедленно начал переписывать список, и вскоре он превратился в целую страницу каких-то сложных математических вычислений. Теперь кого угодно можно убедить, что это — термодинамические формулы, над которыми он, инженер без места, работает уже давно. Он подошел к печке и сжег все бумаги Альберта.
Женщина выложила на стол три монеты по одной марке и шестьдесят пять пфеннигов мелочью.
— Это тоже оттуда. Альберт не хотел, чтобы сверток вышел слишком большим, поэтому не вложил их туда, — сказала она. — Скажите, а сколько стоит голубая почтовая бумага в подарочной упаковке?
Он подарил ей эту бумагу, быстро закрыл свой чемоданчик и собрался уходить. Она стояла у двери; он сказал, не глядя на нее:
— Мы все расскажем Альберту, — и торопливо вышел. Подать ей на прощанье руку он позабыл.
Зажигать свет не имело смысла. Ощупью, мимо стульев с разложенным бельем и стола, казавшегося в темноте огромным, она пробралась к раковине и выпила стакан воды. В городе везде было электричество, не было его только здесь. Электрический свет — это так просто. Когда она снимала эту комнату, хозяин сказал, что газовое освещение веселее и лучше для глаз. Альберт сказал, что это верно, но все равно непрактично.
Теперь ей было лучше. Весь вечер ей было так плохо, что она даже не притронулась к еде. На плите все еще стояло то, что она приготовила к обеду. Теперь она не боялась рвоты, так что можно было попытаться. Она легко нашла спички и зажгла горелку под кастрюлей с вареным горохом. Потом пододвинула табуретку, осторожно села — Альберт все собирался починить ее, да так и не успел — и долго глядела на голубое пламя. Голубой — красивый цвет, подумала она. Часы на колокольне пробили четверть какого-то часа. Сколько времени, она не знала. Она чувствовала себя хорошо отдохнувшей, значит, проспала она, наверное, часов пять. Альберт любил вареный горох с салом. Он всегда говорил, что так, как его готовит она, он выходит вдвое вкуснее. Если будет мальчик, она назовет его Альбертом. Но если девочка, то ни в коем случае не Эрной — имя уж слишком простое. Пусть лучше Рената или Марлена, с таким именем и жизнь совсем другая будет. У тех, кого назвали Эрной, в жизни никогда не будет ничего хорошего. Так зовут только горничных.
Если будет вкусно, она, пожалуй, съест весь горох. Теперь, когда можно было не бояться рвоты, ей хотелось хоть раз наесться досыта. А когда она завтра сдаст работу и получит деньги, то сможет даже зайти в закусочную-автомат и съесть сколько захочет бутербродов — у них там такие хорошие бутерброды — да еще выпить кружечку солодового пива, говорят, оно полезно в ее положении, а потом еще чашечку кофе с медовым пирожным. Время от времени человек должен позволять себе какую-нибудь роскошь, да и ненадолго сменить обстановку тоже будет полезно.
Она ела прямо из кастрюли — что уж было стесняться — и оставила горелку включенной: вот и освещение. Обмакивала хлеб в горох, выходило очень вкусно и сытно. Главное — не думать о рвоте, тогда можно есть сколько хочешь.
Потом она до краев заполнила кастрюлю водой, иначе все засохнет так, что потом не отмоешь. И хоть ей и было жаль выключать горелку —
Под одеялом было тепло и приятно. Пробило половину. Вот было бы смешно, если б они не отбивали часы, тогда люди знали бы, когда наступает четверть, или половина, или без четверти, но никогда — который час. Эта фантазия позабавила ее. Она стала представлять себе, что было бы, если бы вообще не было часов. Ни часов, ни календарей. Люди говорили бы: «сегодня», хотя на самом деле было бы вчера или завтра. Да, не такая уж я дура, подумала она, довольная собой, у меня тоже бывают кое-какие мысли.
И фрамуга в крыше — тоже хорошая вещь, особенно ночью. На столе лежит светлый квадрат — настоящее освещение, кусочек неба в комнате. Когда на него смотришь, чувствуешь себя не таким одиноким.
Главное — не думать о рвоте, тогда ее и не будет. Пора бы ей вообще прекратиться. Сегодня вечером, когда приходил этот человек, ее, наверное, рвало в последний раз. И хватит. Правда, он выглядел совсем не так, как выглядели друзья Альберта. Но он наверняка один из них. И потом, он ведь поклялся, как полагается. Ведь перед распятием не лгут. Пожалуй, она все-таки зря съела всю кастрюлю. В ее положении надо быть осторожнее. Хотя привкус во рту — это еще ничего не значит, это у всякого бывает. Главное — не думать об этом. И все-таки он не похож на коммуниста. Ему явно не приходилось своими руками зарабатывать себе на хлеб. Это же видно. И смотрел он на меня, как смотрят настоящие господа. Они всегда показывают, что презирают тебя. Боже мой, а вдруг он все-таки из гестапо, они ведь могли придумать новую уловку!
Она села на постели. Тошнота снова подступила к горлу. Она прижала руки ко рту, но это не помогло, начиналась рвота. Она не успела добраться до раковины, и все оказалось на полу. Только бы брызги не попали на рубашки. Она стояла, не зная, что делать. Ее знобило. Боже мой, а что если он и вправду агент, а я отдала ему документы. И теперь они убьют Альберта. Зарубят топором. Этого я не переживу.
Она ощупью добралась до плиты, нашла спички, хотела зажечь лампу и открыла кран, но не смогла дотянуться спичкой до горелки. Она пошарила руками вокруг себя, чтобы найти и подставить стул. Стул, заваленный бельем, упал. Если белье попало во рвоту, придется его кипятить, иначе запах не отбить.
Газ с легким шипеньем тек из лампы, но теперь и спички выпали у нее из рук. Она заплакала. Ее знобило. Это было больше, чем она могла вынести. Ощупью она пробралась обратно к плите. Нет, там тоже не было спичек. И потом, она все равно не могла больше этого вынести. Она открыла обе горелки. Табуретка еще стояла тут. Она села. Умереть, оказывается, самое легкое из всего, что ей приходилось делать в жизни, подумала она. Ей хотелось взять в руки распятие и умереть с ним. Но ведь так умирать — это грех. Она произнесла: «Отче наш, иже еси на небесех». И не могла вспомнить дальше. Только повторяла снова и снова: «Отче наш, иже еси на небесех». Часы на колокольне снова пробили. Она не поняла, был ли это полный час или три четверти. Она повернула голову и увидела на столе светлый квадрат. Но тут же быстро отвернулась, точно от искушения, и начала сначала: «Отче наш…»
Глава вторая
Зённеке часто говорил — и вполне себе верил: «Я — человек простой». Были некоторые «темные пятна» — события, давно уже не важные, которые иногда все же — неожиданно, непредвиденно — всплывали в памяти, с такой силой овладевая им, будто происходили сейчас.
К примеру, со знаменитой революционеркой — когда он получил свой первый отпуск с фронта. Он был знаком с ней давно и с первого дня глубоко чтил ее. Но в этот раз он впервые говорил с ней наедине. После болезни, долго приковывавшей ее к постели, она была еще очень слаба, и иногда, без видимой причины, у нее на глазах появлялись слезы.