Как женились Чекмаревы

Коновалов Григорий Иванович

– Это от души?

– Я всегда от души...

– Ну, и я сознаюсь... такое накатывает иногда... хочется убежать... Пусть бы меня обманули... Похлопочите перед Чекмаревым: на фронт отпустил бы... неловко мне тут.

– Я сам прошусь на фронт - не отпускают. Афопя-то отпустил бы с радостью, да там, наверху, сказали: сиди не рыпайся.

– Трудно ладить с Чекмаревым?

– Природой мы с ним заданы в разных направлениях.

Полная несовместимость.

– И мне так кажется, Павел Павлович. Похлопочите, а?

–

Если вместе пойдем, похлопочу. И я хочу, чтобы меня ранили и я бы умер на твоих глазах... Может, пожалела бы...

– Ты совсем мальчишка, ей-богу.

Эта поездка и разговор у родника сблизили Катю с ПРВЛОМ, и ей было непривычно радостно и тревожно. И казалось, что люди, и особенно Афанасий Чекмарев, заметят происходящие в ее душе изменения.

Остановились недалеко от кочегарки электростанции у товарного вагона обесколесенный, он был яамертво посажен на землю. Жили в нем женщины строители железнодорожной ветки от рокадной дороги к Волге.

Чекмарев - внакидку пиджак - сидел в тени вагона, на шпале, между двумя работницами. Как арбуз среди дынь. Будто всю жизнь сидел вот так, скрестив руки на груди под пиджаком.

– Павел Павлович, стыд-то какой: выехали раньше Чекмарева, а он уж тут.
– Катя слезла с мотоцикла, торопливо одергивая подол юбки.
– Что скажем, а?

– А ничего. Афанасию не повезло испить воды из родничка... Одно неловко - Федора тут, вон та, калмыковатая.

Федора - яркая, скуластая, с редкими оспинками молодайка - пристально вглядывалась в лицо Кати.

Поля Новикова молча кивнула головой, указав озорными глазами в подтеках на свободную шпалу: иол, садитесь.

– Что гак глядите, али узнаете?
– прихмурившись, спросила Катя Федору.

– Надо родню получше разглядеть. Павел-то, чай, моим мужиком числился.

– Вашим, не моим водь!

Федора обошла взглядом Катю, как ненастоящее что-то.

– Пашка, а я ведь обсмеялась: девка назади мотоцикла - вроде на заборе собачка.

– Она секретарь райкома комсомола, а не девка.

– Все равно в юбке.

– Федорка, не груби... А что касается фронта, то спроси лучше товарища Чекмарова, почему не отпускают меня.

– Неужто силой задерживают?

– Разошлись, так чего же ты, Федорушка, колючки-то растопырила? сказала Поля Новикова.
– Садись, девка.

– Да так это я, без зла, Поля, - отмахнулась Федора и, глядя в глаза Кати, сжимая ее руку до хруста, сказала: - Садись, барышня, мы не кусачие, может, испачкаем, пахнет от нас кочегаркой, истопницы мы. Мыла нету, в щелоко кипятим бельишко, - сказала Федора, развешивая белье на веревке меж двух кленов.
– А тут еще один ушлый водку выменивает у женщин на мыло. А водка по попешпим временам самим нужна.

– Да кто он такой, этот меняла?
– вкрадчиво спросил Гоникин.

– Водка нужна, а приходится на мыло менять, - уклончиво сказала Федора, свертывая цигарку.
– Это вот ты, Михеева, ухоженная,

яблошная, диколопом пахнет от тебя.
– И глаза Федоры стали немилосердными.
– Не поймегаь нас, девка. Выпить и закусить у тебя есть, - она соединила взглядом Михееву и Гоникина, - добытчик у тебя сильный.

– Федора, не тренись, расскажи лучше, как работаете, животе, - сказал Гоникин.

Поля Новикова ответила за Федору:

– Жить надо? А жить не с кем, вот и живешь с кем попало.

– Я не пью. И вы не пейте, - растерянно сказала Катя.

– Мужа не теряла?
– выпалила Федора, расправляя коренасто и широко плечи.
– А у меня трата в мужиках.

Не стоят мужики на дворе... Вот этот бзыкнул из семьи, как телок со двора, - с презрительной слезой глянула на Гоникина.
– А когда студентом был, на руках носил. И тятю с маманей хвалил. Как же, ведь кормили, поили, обстирывали. Тятя в партию его сосватал. А уж я-то ноги его мыла, только что омывки не пила. А теперь дикая и гемная для него. Правда, ушел он совестливо - заместителя подсунул, приятеля своего Корнея Сиротина... А он, Корней-то, возьми да и сгинь на фронте. Пропал - ни писем, пи известия. Знала бы, тебя припугнула бы парткомом, он, партком-то, протоколом заналыгал бы тебя, Павлик, как бычка проходливого. И я не маялась бы солдаткой.

Эти запоздалые упреки покинутой женщины не роняли Гоникина во мнении Кати, они скорее оправдывали его, чем винили. И хоть не по себе было ей, она крепилась.

"Просто они не пара. Он светится, а она - глина необожженная. Явно наговаривает на Павла".

– Я сватаю Федору за Кольку Рябинипа - брезгует:

мол, одноглазый. А что? На фронте потерял глаз, человек смирный и твердый, жалостливый, - говорила Поля Гоипкину.

– Рябинин папику пе разводит?
– спросил Гопикин.

– Какую панику? Он, кажется, даже спирт пе разводит. Смурной молчун. Давайте и мы пощекотим стаканчики, а тогда уж я скажу, кто нас обижает.

– Ну что т, пощекотите, Полина Петровна, - сказал молчавший все время Чекмарев.

Поля ветром слетала в кочегарку, принесла кувшин кислушки, лук и печеную картошку с крупной баскунчакской солью.

Из дверей кочегарки вышел Рябинин с узелком, постоял как вкопанный, потом зашагал по тропинке к лесу.

– Позвали бы его. Иль не пара?
– сказал Гоникин.

– У него гость...
– уклонилась Поля.
– Не с того ли света пришел. К Рябинину и такой запросто может заявиться в паше-то время.

– Он как? На головные боли не жалуется?
– потихоньку копал Гоникин.

– По ночам в непогоду стонет во сне... спит в боковушке при кочегарке.

Катя настораживалась, посматривала на Чекмарева, по так и не встретилась с ним взглядом. Налил он себе кислушки, кивнул молча всем и еще голубой заовражной дали, выпил и тем же стаканом зачерпнул из ведра воду, отпил глоток и заел луком.