Как женились Чекмаревы
Шрифт:
– Попадись этим мужикам, живо оторвут голову, как куренку.
Пленных замкнули в каменной кладовке с редко зарешеченным железными прутьями окном. Поля оторвала рукав от своего старого ватника, протолкнула в окно.
– Ногу перевяжи, захватчик разнесчастный. Ты нам нужен здоровый.
Чекмарев и Рябинип вели под руки Корнея Сиротина.
Ноги его подкашивались, чертили носками по земле. Он опустился на колени, и его начало рвать кровью.
Увидав мужа, Федора сунула в руки Кати лопату. На побелевшем лице ее все застыло.
–
– Давай рушники, - сказал Афанасий.
Федора сняла с себя кофту, обнажив тугую белизну плеч и груди. Она сидела перед Корпеем, вытирала косынкой сочившуюся по углам его рта кровь.
– Коршоша... живи, родной... сынок у нас...
Корней попросил хололной волы. Но когда принесли ключевой воды, он уже ничего не понимал. Жена окропила лицо его. Он что-то хотел сказать, но изо рта запузырилось красно, и Корней, перевалив голову на ватнике, тяжело вгддохпул.
Федора накрыла рушником его успокоившиеся лицо.
Мужчины сняли кепки, женщины склонили головы, некоторые перекрестились.
Катя робко коснулась руки Афанасия:
– Павел... где?
Не поднимая головы, Афанасий сказал:
– Помоги Харитону довести Гоникина...
– Жив?!
– Свалился вместе с мотоциклом, руку, кажется, вывихнул.
Катя заплакала.
– Балда он, - сказал Афанасий, - не затрещал бы своим мотоциклом, Сиротин был бы жив.
9
После полета над поселком неприятельских самолетов Игнат Чекмарев притих и призадумался: в таинственноновом и важном значении предстали пред ним Волга с вогнутым крутым берегом, оврагами и холмами и сам поселок, и он дивился своей прежней недогадливости о том, что судьба отметила эту землю тайным знаком исторической избранности.
Углубляя память, припоминал гражданскую войну, и получалось так, что едва ли не самые тяжкие и блистательные сражения были на этой земле. Местный краевед высветлил вековую даль до времен битв со степью. Каждый подвыпивший пожилой житель Одолени считал себя бойцом знаменитого, времен гражданской войны Чугуева, а так как несколько дней тек по оврагу спирт из покалеченных бомбой баков, то чугуевцев набиралось поболее дивизии.
Слова "стратегический узел" пустил в обиход Игнат, возвращавшийся на рассвете из ночной смены и увидевший солдат по всей песчаной косе.
Закинув за плечи винтовку, подошел к майору, доложился по всей форме бойца истребительного батальона и, как бы мимоходом, намекнул, что довелось ему еще в гражданскую войну защищать Волгу.
Молодой круглолицый майор с родственной простотой и задушевностью военного времени назвался Хмелевым Федором. Закурил махорку из кисета Игната.
– Да как же мне не знать Волги? Нас, чай, с рождения купают волжской водицей, - охотно отвечал Игнат на вопросы майора.
– А умрешь, тоже опять же обмоют из Волги. Нас и хоропят во-о-он где, на взгорке - оттуда далеко видать ее... А ты, извиняюсь, не волжаипп? Веспушки нашенские - промытый
– С Урала я, с Белой реки.
– Да и Белая в Волгу течет.
И хотя военные сами были сметливы в разгрузке своего имущества с баржи, Игнат почтительно подавал советы или одобрительно поддакивал. Может, и невелика была польза от его подсказок, но зато сам оп, любуясь расторопностью и сноровистостью солдат, становился веселее, увереннее и вроде даже сильнее. И совсем возрадовался, заманив Хмелева в свой дом на уху. И хоть майор съел всего лишь одну тарелку и небольшой кусок судака, все же приятно было Игнату и Варе, что почтил их дом, хлеб-соль.
Чаю с шиповником выпил несколько стаканов, потел, блестя приветливо округлыми глазами.
– Мало ел, дорогой полководец. А вот от воблы не смей отказываться, сказал Игнат, нахваливая Хмелеву связку воблы.
– Солененькая самый раз в походе.
Была вобла жирная, со спины яптарпо просвечивалась, и майор ваял ее.
Сумерками полк ушел степью на запад, и жители поселка, провожавшие солдат, поя их кто молоком, кто квасом, одаривая вяленой рыбой, стали бойчее, увереннее.
Сады и лес, песчаный берег, по которому проползала крестатая тень неприятельских самолетов, ожили голосами детей и женщин.
В омутовом затишке под ветлой на выемке, умягченной сухой травой и листвою, с рассвета угнездился древний старик Михеев, дед Кати.
Афанасию, вернувшемуся с проводов полка, поверилось, что рыбак не покидал своего прикормленного места много-много лет. Старик искоса посмотрел на Афанасия, встал, стряхивая листву со своих заплатанных штанов.
– Таких рыбаков, как твой покойный дедушка-бакенщик, поискать надо! Придешь за стерлядью к нему, а он говорит: "Сам выбирай в садке, сколько душе угодно".
– Михеев неожиданно двинул Афанасия плечом.
– Не столкнешь, а тихий парень.
Всякий раз старик, верный своему постоянству, спрашивал, не посадили ли в тюрьму на цепи нашего посла в Германии? И правда ли, что немецкие дипломаты в Рыбинске содержатся, по утрам выламываются гимнастами.
Каким ветром занесло в голову старика эту байку, искаженный ли это факт, Афанасий не допытывался, просто приятно удивился, что дед домысливает на свой лад неизвестное, тем более что Михеев Фрол издавна отличался своеобычностью, независимостью. Да и жил он со своей старухой отдельно от внука и внучки.
– При любой погоде, бают, козлякают. И какого лешего прыгают? Все равно битыми быть. Одним словом, Россия свое возьмет.
И, помолчав, пожаловался на архиерея обновленческой церкви, эвакуированного в Одолены - Взрывчатку кинул в Ундорах. Сколько молоди сгубил отраженный святой. Подсказал бы ему: мол, грех...
Без него немцы бомбами глушат рыбу.
Афанасий молча кивнул головой.
– Ты погоди уходить, потолкуем, - сказал старик.
– Да ведь война требует.
– Подождут с войной. Первый раз, что ли, воюют?