Как женились Чекмаревы
Шрифт:
– Слушай!
– тормошил Гоникин Катю.
– Сейчас старшх Чекмарев петухом запоет.
Но Игнат не оправдал его ожиданий - не закукарекал.
Когда в полночь отвалил баркас со стариками и детьми, Гоникин и Катя переглянулись - нарушили приказ Чекмарева-сына: остались на этом берегу. Сели на белевшем, ошкуренном, промытом и просушенном стволе давно выброшенного тополя. Гоннкпн закурил.
– Зачем осталась? Я-то потому, что ты осталась.
А ты? С ним хочешь встретиться?
– Вдруг не увижу его больше, а
– От виноватости далеко ли до... примирения. А?
Катя отодвинулась, внимательно посмотрела в его лицо.
– Какого примирения? Мы с ним не ссорились. Так что-то недоговаривали...
– Я хотел сказать - далеко ли, ну, одним словом, я не хочу ваших встреч.
– Тебе надо пожить одному, сокол ты ясный.
Она встала, застегивая куртку.
– Ну, пойдем хоть... не прощание... Катя, пойдем.
На полянке меж осинок сели. Он запрокинул ее голову. Горячие губы пахли мятой.
– Если ослепну, все равно по запаху узнаю тебя, Катя-Катюша. Пахнут плечи солнцем и тобою.
Туманились пригашенные ресницами ее глаза, руки блуждали в его волосах, поцеловала в лоб, щеки вроде крадучись, оглядошно. Потом вытянулась рядом, закинув руки за голову, говорила домашним голосом, с едва уловимой озорной угрозой:
– Возьму да и рожу тебе сына, а? Попробуй тогда покинь нас. Побоишься накажут. Ревмя реви, а живи...
Ведь ты боишься наказания?
– Если я перестану любить тебя, то что же сделает меня более несчастным?
– Что? Что? Как это умно!
– Когда-то я посмеивался над эмоционально распахнутыми: ах, любовь до гроба! Голосят, как деревенские на похоронах, чтобы слыхали все чувствовать умеем. А оказывается, можно так привязаться к человеку, что...
потерять его - все равно что неизлечимо захворать. Бегут от двух крайностей: когда невмоготу плохо пли невмоготу хорошо. У нас с тобой будет все нормально, Катюха.
Ловя лениво руки его, Катя сказала спокойно:
– Нет, это хорошо, что надо расставаться: будешь дорожить...
– она зевнула, проваливаясь в забытье.
Запах дыма разбудил ее. Все еще темнилась ночь. Гоникина не было рядом.
Внпзу скрипели доски ппрса, слышались тяжелые, грузноватые шаги. Кто-то кашлял в предутреннем дремотном томлении. Горлицы пролетели над головой.
С горки из-за кустов Катя увидела Афанасия: стоял на берегу, подняв лицо, заблудился взглядом в зеленоватой за Волгой рассветной дали.
Катя спустилась по козьей тропе к реке.
Недалеко от зенитной батареи он один сидел на кампэ у темной щелп, курил.
Придерживая висевшую за спиной винтовку, она нагнулась, всматриваясь в его сухощавое лицо.
– А вот и я, Афанасий Игнатьич.
– Вижу, - не сразу отозвался он.
– Ну?
– Перевезла детей.
– А кто позволил вернуться.
В душе Кати была
мол, не женское дело стоять насмерть. И в то же время она не находила и не решалась искать в себе духовные силы на исключительные поступки. Многие ее сверстницы покинули поселок - одни до приказа стоять насмерть, другие после приказа. Приказ относился к армии. Некоторые остались. Если бы никто не остался, она бы тоже уехала за Волгу.
– Не я одна задержалась, так что никакого пндпвпдуалпзма нет.
– Махровый анархизм. Приказ не выполнили. Почему?
– А потому... вы-то остались.
Докурил не спеша, встал, набросил свою шинель на ее плечи.
– Вот еще!
– ворохнула она плечами.
– Маленькая, чго ли.
Он поднял упавшую шинель, встряхнул и снова прикрыл плечи Кати. Вглядываясь в гудевшее самолетами иебо, потеснил ее к щели в каменистом берегу.
14
В двенадцатом часу ночи Игната Чекмарева едва добудилась Варя. Нехотя отвалился он от ее теплого тела, вылез из мягкой постели.
– Не стели перину, Варя, - кости болят в мягком.
Разминаясь от устали и недосыпания, шел Игнат в ночную смену на заводик лечить покалеченную военную технику. На темных улицах встречал знакомых патрулей народного ополчения шутками:
– Иван, да ты все еще тут? А я-то чаял, Гитлера вяжешь, на суд волокешь.
– Был я, Игната, у фюрера, уговаривал добром сдаться, так нет, я, говорит, крестец русскому Ивану сломаю, и будет Иван тысячу лет на локтях ползать... А у меня уши распухли, голову к земле тянут.
Игнат достал кисет.
– Подыми, опухоль опадет.
Вспышка зажигалки озарила в полутьме кособоко съехавшего с фундамента дома патруля.
– Происшествий не было, Игнат. Только грабителя задержали.
– Нашенский?
– Отнял у бабенки водочный талон. Хлебную карточку ве взял, даже свою буханку за пазуху затискал ей, а водочный вырезал.
– Допусти меня к мазурику.
Увидев в караулке грабителя на костылях (из госпиталя вылез на промысел за водкой), Игнат вздохнул:
– Что, сердяга, видно, кипит тут?
– осторожно коснулся полосатого халата на груди, взглянул на пострадавшую женщину.
– Утрясите сами. Ты, солдатик, с поллитром повинись перед ней, а она, глядишь, закуску на стол. А?
– Эх, дед, какой ты сознательный...
– Но, по, побалуй у меня! Сознательный я, да мосластый...
В потемках над оврагом тяжело гудел дощатый мост под псгами устало шагавших рабочих.
Игнат зашел в цех.
Вспышка электросварки под низкой крышей жарко высветлила танк, бледного офицера в плаще, Катю Мпхееву - со щитком над глазами она помогала сварщику.