Как живется вам без СССР?
Шрифт:
Над избой грянул гром, когда руки молодых соединились в клятве, что будут они поддерживать друг друга в радости и в болезни целую жизнь.
— К добру! — сказала Никитична, когда чистые обильные струи быстро залили окно. — Детей вам и счастья!
Туча подхватила подол и рванула с неба, как удирающая от непогоды кура. Вскоре солнце сияло так, будто никогда и не пряталось за черноту мгновенья. Василий и Ольга уже неспешно и торжественно спускались с крыльца с крайне важною бумажкой в руках о том, что отныне они друг другу муж и жена.
Солдат шлепнул овода на плече,
Разве виноват он, простой пехотинец, в том, что в партизанский отряд проникли бандеровцы, которые и выдали две советские группы немцам? Виноват ли в том, что гнали его фашисты в колонне военнопленных от Карпат до каменоломни около городка Морли во Франции? А там спешно, за несколько часов до начала военных действий американского корпуса в Нормандии, загнали прикладами наиболее крепких мужчин всех славянских национальностей в самолет, который потом летел над Атлантикой много часов.
Он, сибирский мужик Веревкин, вместе с остальными пленными не захотел лететь в Аргентину, чтобы на чужой земле строить новое счастье фашистам, чтобы самим потом сдохнуть в джунглях. Он, гражданин Советской Родины, выполнил последний приказ Фронта и своего друга, на тот момент — командира Василия Ивановича Разумова. Выполнил и единственный остался в живых, когда пленные разгерметизировали самолет и выбросились в морские глубины бездонной Аргентинской котловины.
Они и в плену остались солдатами: не захотели позволить фашистам выстлать свой рай за счет тех, кого могли бы еще затащить в джунгли на этом же коварном воздушном «челноке».
Василий падал в океан уже на бреющем полете, потому сломал лишь ногу, хотя другие насмерть разбились при столкновении с жестким лоном океана. И он выжил. Один. Из всех. Наверно, для того, чтобы мир узнал об их мужественно-суровом военном поступке.
Но пока об этом приходится молчать. Кто поверит, что «царица полей» — пехота, после боя на чужбине аж через десятки стран и морей девять лет топает домой без документов? А где их могли дать? В фашистском концлагере, где отчаянно надо было скрывать, что был ты в советском партизанском отряде и ненавидишь предателей? На Фолклендах? Вдруг, как и в Аргентине, пришлось бы тогда работать в глубоких шурфах урановых рудников во имя процветания чужого тылового офицерья?
Василию на целых девять лет выпал тяжкий, но тайный и хлопотный путь домой…
Через пароходные кочегарки под флагами десятка стран, через канадский лесоповал, через суету продавца газет в Италии, труд тележечника на базарах Стамбула. Через мужество ночного пассажира на буферах между вагонами поезда, бегущего к Волге. Под конец — нетерпеливое терпение попутчика, который много дней уже поднимает руку на нескончаемом сибирском тракте.
И вот осталась перед солдатом лишь янтарная колоннада, вершины которой уходят в необозримую тишину, а каждая сосновая ветвь ее — в птичьем полете над рекой, багульником и тропой, бегущей к селу. И на малой боковой улочке в нем… женщина, как рябинка в подлеске хвойном, с которой они вдвоем когда-то в ромашковых
«А сын Алешка, я же его никогда не видел. Он только зародился перед фронтом. Как теперь встретит, какое слово найдет? Что скажут отец, мать, сестры, односельчане?»
Василий шлепнул овода на плече, вздохнул и решил, что придет в родной дом только ночью. А пока бухнулся в тихую заводь озерка, которая тут же вздыбилась, рванула влево-вправо, пошла гулять таинственными кругами. Человека же после озерной прохлады так и тянет на бережок, чтобы глядеть на неспокойную воду, думать, колдовать, подманывать удачную ситуацию.
Когда уходил Василий Веревкин в 1941-м на фронт, в избе мерцала по вечерам керосиновая лампа, теперь, глядь, бежит по просеке высоковольтка. Под ее прикрытием, будто под защитой фронтовой авиации, и двинул солдат в ночи домой.
Ноги путались в травах, сердце стучало, как молот на кузнице, сыпались с неба звезды, брехали по селу собаки, когда Василий подошел к избе. Женщина за дверью удивленно спросила, кого же принесло столь поздно? Но дверь открыла — не пережила военных действий и не знала, что такое внезапный и страшный около дома недруг.
Гость переступил порог, к которому столько лет стремился, встал посреди комнаты… В чем-то виновный, какой-то съежившийся и смущенный. Затравленный. Присел бы на стул, так почему-то не предложили. Хозяйка, с удивлением вглядывавшаяся в его лицо, села сама, схватившись вдруг за голову.
— Вася? Это ты, Василек? Откуда? Столько лет… А похоронка как же?
Как объяснить в этот момент про самолет, Фолкленды, Италию, турецкий пароход, кочегарки?.. Ведь уже 1953 год…
— Вот, живой…
Ольга, постаревшая, но с какой-то уже неведомой ему статью в повороте головы и плеч, всхлипнула, кинулась на шею. И стояли они, прижавшись друг к другу, словно вновь привыкая, очень долго. Будто каждый молчком рассказывал о всех пережитых бедствиях и несчастьях за эти долгие годы.
— Сын как? Отец, мать…
Спохватившись, хозяйка усадила гостя за стол.
— Нет уж отца. И матери тоже. Сын? Вон… в дверях.
Румяный, высокий, такой же крепкий, каким Василий когда-то уходил из деревни, стоял в двух метрах от него сонный парень, причудливо соединивший в себе черты матери и отца, вовсе не перепутаешь, какого он роду.
— Неужто отец? — удивился он и спешно предложил матери: — Сбегать за тетей Катей?
Василий мгновенно поднял руку и приказал твердо, как на фронте:
— Ни в коем случае. Встреча с Катериной будет потом. Иди, Ольга, поначалу к председателю колхоза. Прямо сейчас. Посреди ночи. Пока никто не знает о моем возвращении. Скажи только, что очень нужен… Мол, случилось невероятное.
Солдат скрутил козью ножку, закурил, слезы сами выкатились из глаз. Он потянулся к стакану с чаем, и Алеша заметил, как нервно и почти по-стариковски дрожат его руки. Жизнь, конечно, какими-то бедствиями его уже почти растерзала.