Как живется вам без СССР?
Шрифт:
Васю же вдруг поразило, что между их маленькой сибирской деревней и Багамами есть какие-то таинственные связи — в избе у Веревкиных в большой кадке растет фикус, на подоконнике с длинными темно-зелеными листьями красуется агава, хотя среди чужих снегов она мала ростом и лишь декоративна.
— Но кто впервые привез на Русь эти диковинки, как потом добрались они до тюменских деревень? В какую избу не войдешь, везде радует своим чудным цветом китайская алая роза или невиданной формы кактус? — обдумывал мальчишка часами свое открытие.
Дома он долго смотрел на карту, нашел среди океана Багамы, задержался взглядом на Фолклендах, про которые учитель как-то сказал,
Мать, с жалостью и нежностью разглядывавшая тонкую теплую шею сына, вдруг тихо спросила:
— Не из дома ли уже норовишь, сынок?
— Так хочется все увидеть, — ответил Василий и спокойно отодвинул карту. — Да выйдет ли?
Из учебника истории подросток уже знал, что в стародавние времена пахоты не чурались даже цари. Они проводили первую борозду, давая тем самым знак, что подданные могут приступать к полевым работам.
— Как и отец, я трактористом буду, — твердо ответил он.
— Ну, спасибо. А я уж подумала, что ты в мореходку хочешь, в чужие моря… Представляешь, — бросая очищенную картошку в котелок, сказала мечтательно мать: — Дадут тебе задание в МТС вспахать по весне земли, ты же первым делом — в наш колхоз. Потом к лету справа — рожь, слева — овес… Бабы летом любуются, моего мужика добром поминают. Спустя время, значит, уже за двоих благодарить будут? И «ох» тогда не скажу против! — с радостью выкрикнула она ему в лицо.
Веревкины в деревне были в большом почете, хотя вначале жизнь вроде сулила иное.
Гармонь Федьки Илюхина уже какой час неистовствовала за сиренью. Умолкнув на мгновение, вновь хватала за душу, за самое чуткое, рвала ее переборами, хлестала гармонным рыданием, потом охаживала нежным вызвением колокольчиков, но выпевала она недоброе:
Не форси калошами У тебя нет лошади. Одна метелочка в углу И та кричит. «Уйду, уйду»!Иван чуть не задохнулся от ярости, но поделать ничего не мог. Милиционер тоже не запретил бы распевание частушек, даже самых ядреных, хотя они в устах кулака — уже как ядовитые издевки над новой властью. Много люду вместе с ним подхихикивали, норовили не выйти на работу.
Мы село прошли, Ничего не нашли. Только видели одно — От ведра худое дно!Заливался в кустах Федька, подковыривая недавно вернувшегося из района Ивана, а саратовская трехрядная с колокольчиками энергично вторила его хриплому голосу.
Ответить же этому кулацкому верховоду некому. Гармонь стоила огромных денег, не по карману даже середняку, откуда же они у многодетных Веревкиных? Хотя у Ивана, к примеру, был отличный слух. Стоило заиграть где-нибудь гармонике, как стоявший у плетня двухлетний Василек тут же растягивает руками прутик, подражая игре какого-нибудь деревенского гармониста. Незаметно и сам выучился многому.
Но что делать сейчас с напористым Федькой? Дать в морду? Тогда многие, примкнувшие к баламуту случайно, горой встанут за обиженного. Парни из деревенской бедноты могли играть и петь не хуже Федьки, но где возьмешь
Нет, с гармонью должна сразиться гармонь! И уж когда Иван, вернувшись из района с курсов трактористов и копивший потом целый год деньги, вдруг тоже запел на берегу реки, тут и люди подхватили его ладные частушки.
Нас не горбят больше баре, Не колотит становой. Мы в республике — на воле, Мы в коммуне трудовой!И эти скороговорки, а главное — гармонь в руках еще одного деревенского парня, сразили Федьку не хуже пушки. Пляски и гулянки были теперь и у бедноты.
Кто гуляет в час труда — Подавай его сюда. Подавай его, лентяя, Доя народного суда!Федька стал теперь скромнее. А Иван Веревкин оказался на равных с зажиточными. Но когда приезжал потом в деревню из МТС на полевые работы не на одной лошадиной силе, а на целой сотне (ни одного императора не носила по миру такая упряжка), то вообще стал героем целого района. Как подраставшему Васе не быть похожим на своего отца?
Но, едва женившись в первое же после окончания школы лето на Ольгуне, даже не успел он перетаскать на коне Серко в ту короткую сенокосную пору все колхозное сено на ферму, как вдруг пришло время, когда люди стали неподвластными собственной воле. Распоряжаться ими начала другая воля, глумная, жестокая… Народ понял это сразу, как только репродуктор на улице твердо и жестко сказал самое нежеланное в жизни: «Война!»
Какое-то время ходили по стране разговоры, что на войне в первую очередь погибают молодые, неопытные, но Василий увидел другое: пули не разбирают. Вот идут в бой люди единой цепью, жизнелюбивые, сильные, а спустя миг — цепь раздергана, и в этом хаосе смертей в клочья искромсаны и молодые, и пожилые.
Калмык, помнится, рядом с ним то и дело читал молитву, вымаливая у бога пощаду, мол, в деревне семь детей, умирать никак нельзя, кто тогда ребятишек поднимать будет?
Бог долго жалел Абдуллу, но как-то забыл про него, вот и лежит калмык в воронке — кровь безжалостной струйкой бежит по шее, а по земле веером, как цветы вокруг головы, лежат выпавшие из гимнастерки фотографии всех его улыбающихся детей.
Зачем, спрашивается, унижался перед кем-то, на коленях стоял, умолял о жалости к себе? Лучше б в память о себе еще одно письмо ребятишкам написал…
— Жив ли ты, помочь тебе чем? — мгновенно кинулся Веревкин к товарищу.
Калмык был мертв, в помощи уже не нуждался. На войне ничто не жалеет солдата, даже высшая сила — бабьи и ребячьи заговоренья — под бомбами хиреют, как жарки на ветру. И душа солдата тогда беззащитным воробышком вспархивает от земли.
Однажды в плену, когда Василий уже почти не мог жить, тело все избито-переломано, неподалеку упал снаряд и какой-то черепок с невероятной скоростью впился ему в плечо.