Календарная книга
Шрифт:
Потом он заскучал. От скуки пошёл войной на соседей, да война как-то не получилась, затянулась, и вот уже лет двадцать было непонятно, кто победил, да и вообще, закончилась ли она, эта война.
Дмитрий Игоревич не застал начала этих безобразий и привык к неопределённости этих мест. Его дело было — птицы, и только птицы. Орнитолог Дмитрий Игоревич занимался птицами всю жизнь — или почти всю, с юннатского школьного кружка.
Сейчас он воспринимал их как гостей с Родины, сограждан, прилетевших по необходимости, вроде как в командировку. Дмитрий Игоревич служил на этой
Он чувствовал себя в полной гармонии с этой каменистой пустыней, утыканной редкими деревцами, с берегом гигантского озера и отсутствием зимы и лета.
Сейчас он перестал ездить домой — родственники по очереди ушли из жизни, квартиру он продал и после этого стал никому не нужен. А тут шли деньги от Организации Объединённых Наций, которая была здесь представлена (кроме Дмитрия Игоревича и Пьера Робертовича) изрешеченным белым джипом с буквами UN на дверце. Букв, правда, уже никто не мог различить, да и джип съехал в кювет лет десять назад. Дмитрий Игоревич вдруг сообразил, что за все эти годы не заглянул внутрь. Он совершенно не знал, вытащили людей оттуда или нет. А сейчас что смотреть? Вдруг расстроишься.
Джип стоял в кювете, и к нему давно все привыкли.
Дело было в привычке. Здесь ко всему надо было привыкнуть, а потом расслабить память и волю и плыть по реке времени. От одного сезона дождей до другого, когда эта река поднималась и затапливала всю долину до горизонта. И только холмы, на которых стоял посёлок, возвышались над серой гладью.
Здесь была то империя, то республика — но вечно окраина мира.
Здесь все беды мира казались меньше приступа лихорадки. Дмитрий Игоревич поэтому не одобрял порывистого и стремительного Пшибышевского, которого прислали к нему метеорологом. Пшибышевский был настоящий пан, чуть что — ругался по-польски и привёз с собой карабин, с которым практиковался каждое утро.
Три белых человека посреди пустыни жили в уединении. Они собирались за столом биостанции каждый вечер и молча смотрели телевизор. Пить было нельзя — предшественники часто совершали эту ошибку и теряли человеческий облик через год.
Нельзя тут было пить, нельзя. Спивались стремительно, алкоголь входил в какую-то реакцию с местной водой при любой очистке этой воды. Да и безо всякой воды человек, не научившийся плыть по реке времени, одновременно оставаясь на месте, спивался за один сезон.
Врач рассказывал про предыдущего метеоролога, которого после приступа белой горячки отправили вертолётом в столицу.
Несчастный метеоролог вывернулся из рук санитара и выпрыгнул из кабины над пустыней.
Поляк, хоть и изображал из себя Ливингстона, но принял правила игры.
Поэтому три белых человека смотрели телевизор, перебирая каналы как собеседников, и пили чай из местной сонной травы.
Потом Врач возвращался в больницу, а Дмитрий Игоревич с метеорологом расходились по спальным комнатам биостанции.
Сейчас метеоролог стрелял по банкам, и Дмитрий Игоревич про себя отметил, что он не промахнулся ни разу. Однако метеоролог перехватил его скептический взгляд и назидательно сказал:
—
— А вам кажется, что вам это поможет, — Дмитрий Игоревич знал, что говорил. Можно положить перед научной станцией десять нападающих, а остальные двести или триста вырвут двери и полезут в окна.
Пять лет назад тут началась большая война. Люди гибли не сотнями, а тысячами, только тарахтел советский трактор, роя траншею под общую могилу. Тогда Дмитрий Игоревич впервые увидел настоящую реку крови. На холме подле биостанции победители резали побеждённых, и кровь текла с вершины до подножия именно что рекой. Дмитрий Игоревич навсегда запомнил этот душный запах, который исходил от чёрной струящейся жидкости.
Впрочем, получив подкрепление с юга, недорезанные отплатили противнику тем же. И снова тот же трактор «Беларусь» с ржавым отвалом выкопал траншею, куда свалили без счёта тела.
Чтобы прекратить это, Врач пошёл на поклон к Колдуну, и они заперлись на сутки в больнице.
Колдун вышел из больничного покоя шатаясь, но с умиротворённым лицом. О чём он говорил с Врачом, было непонятно, да и не важно.
Бойня действительно прекратилась.
Как-то они сидели у телевизора и вдруг увидели репортаж о беспорядках в столице.
Это вызвало такое же странное ощущение, как звук собственного голоса в записи. Названия были узнаваемы — да и только. В столице произошли беспорядки, но даже им, давно живущим в этой стране, было невдомёк, что к чему.
— Я, честно говоря, — вдруг сказал давно молчавший Врач, — избегаю разговоров о ретроспективной политике — и всё потому, что она похожа на шахматы. И если одно государство навалится на другое, то, чтобы ни случилось, всё равно через несколько лет все всё забудут — всё, может быть, кроме результата.
Вот мы помним, как наши маленькие друзья (я говорю без иронии — местные жители невелики ростом) перерезали своих родственников, а потом родственники ответили тем же. Миллион народу, по слухам, перерезали. Однако ж европеец или американец, за исключением волонтёров Красного Креста, одних от других не отличит (а может, и наш волонтёр не отличит), и этот пресловутый европеец нетвёрдо знает даже то, как эти племена правильно пишутся. Общество цинично и готово простить всё — если это произошло быстро, эффективно и эстетично. И общество смиряется со статус кво.
А в случае с нашими маленькими друзьями зритель с удивлением узнаёт, что сначала одни резали других почём зря, а потом другие вырезали примерно столько же.
При этом обыватель с удивлением понимает, что не может отличить одних от других. Поэтому он бежит от этой темы, соответственно, она непопулярна и в медиа.
— Неправда, — вмешался поляк. — Вы давно не были на родине, а я как раз тогда учился в Париже… И вся Франция только и делала, что обсуждала резню и ругала своё правительство, которое не мешало этим… ну, в общем, первым резать вторых, а вмешалось, только когда те перешли в контратаку.