Калигула
Шрифт:
Харикл суетился вновь. Перевязали императора, дали маковый настой. Полегчало, он даже поспал немного, суетный старик. А проснувшись, велел начинать застолье. Что же не погулять, если исчезла боль, дыхание восстановилось. Зачем давать повод к мыслям о том, что не вечен Тиберий? За подобными мыслями многое еще прослеживается. Коли смертен, так можно поторопить. Коли смертен, так можно ждать иных времен и иного правления. Еще чего! Вольнодумства он не потерпит. Пусть знают, что долог еще его век, успеет он сомкнуть пальцы вокруг любого горла.
Вот, здесь, в Цирцеях, Тиберий гостит на вилле Цицерона. Впрочем, что там гостит, давно уж вилла его собственная, императорская. Еще Август ее отбирал. А хозяина убил Марк Антоний. И
И понеслось: яйца, капуста, артишоки. Макрель, морские скаты, сельдь, камбала и крабы, устрицы и щука. Это на закуску. А дальше — искусно зажаренные голуби и воробьи, жаворонки, фазаны, дрозды, перепела. И все это изрядно сдобрено перцем, пипулом, кубебом, корицей, циннамоном. Кассией, гвоздикой, имбирем, асафетидой, шафраном, либанотисом, сумахом, миртовою ягодой. Все под смолой с чесночным вкусом и едким запахом, называемой «laser» [190] , или с добавкой гарума [191] с его острым запахом. И вино, красное. А потом бисквиты, и еще глобули [192] с медом и маком. И снова вино.
190
Из пряностей римская кухня использовала «laser», смолу с чесночным вкусом и едким запахом, которая добывалась из корня ферулы, а позднее (это растение исчезло по неизвестным причинам уже в I веке н. э.) — из растения «аsa foetida», которое и сегодня используют на Востоке, а также нард, сумах дубильный, соссюрею и миртовые ягоды.
191
Гарум (также лат. liquamen) — рыбный соус в древнеримской кухне, популярный среди всех сословий Рима. Согласно поваренной книге Апиция I века н. э., гарум входил в состав большинства рецептов. Соус приготавливался методом ферментации мелкой рыбы, которую иначе приходилось бы выбрасывать. Из-за сильного специфического запаха приготовление гарума в городах было запрещено. Готовый соус запечатывался в маленькие глиняные сосуды и в таком виде поставлялся в римские провинции. В некоторых регионах гарум полностью заменял поварам соль.
192
Глобули (лат. globuli, уменьшительное от лат. globus, шар) — шарики из теста, поджаренные в оливковом масле, политые медом и обсыпанные семенами мака.
Харикл возмущался, Харикл поминал диетологию. Казалось, готов был выцарапать кусок из горла императора, каждый кусок. Лекаря трясло от ужаса. Он пытался подойти к Тиберию, посмотреть биение крови. Тиберий отталкивал либерта, руки не давал. Лицо его покраснело, глаза потеряли белизну по краю, алели, под стать лицу. Старик был страшен. Но проводил гостей, стоя посреди триклиния, как полагалось, с ликтором за спиною, прощаясь с каждым по его имени. И лишь потом упал на руки Хариклу, прорычав: «Лечи! Лечи, ублюдок! Теперь лечи, раб и сын раба, теперь!»…
А «теперь», пожалуй, уж было поздно!
Задыхаясь, кашляя, жалуясь на боль в боку, старик все требовал одного: на Капри! На Капри, где вылечит его запах распаренных на солнце сосен. Аромат садов Августа… если не этот воздух, то какой же вообще поможет раздышаться?
И императорская процессия двинулась, никто перечить Тиберию не посмел. В Мизенах лишь, на вилле Лукулла, остановились, покинув Цирцей. Пока принцепс настаивал, требовал, кричал, ехали. Как стал старик терять сознание от слабости, потерял голос от нее же,
— Мне все равно, что император. Мне все равно, что приказано. Этак приказывать скоро станет некому…
Может, и хотелось этого многим. Но Харикла, исполняющего долг, не смогли переспорить. Осилить Харикла не могли. Да и боялись: и смерти, и выздоровления императора. Пожалуй, равно боялись. Все было страшно.
И вот, на вилле Лукулла на Мизенском мысу, на вилле чудака, богача, обжоры, любителя изящных искусств и женщин, умирал теперь всемогущий старик с Капри. На закате первого дня, когда он очнулся в своей постели, обвел глазами атриум, и разглядел Калигулу, и Невия Сертория Макрона, подчеркнуто рядом с наследником стоящего, он сказал:
— Преторианец, ты смешон. Не любишь закатов? Всегда рядом с солнцем восходящим? Или уж с тем, что в зените. Никак ни с тем, что в закате.
— Государь, никто из нас не готов встретиться с рассветом, — заюлил, забился было в объяснениях Макрон.
Но Тиберий заставил замолчать его мановением руки. Долго смотрел на Гая, замечено было, что снял было с руки свой перстень-печатку с кроваво-красным рубином, словно собираясь отдать. Переводил глаза с Гая на перстень. Вздохнул потом, снова надел на палец.
— Лекарь, сын раба, отчего не помогает твой настой? И почему нет астролога тут? Что говорит Фрасилл о моем здоровье? Рано мне умирать, он еще жив. И год в придачу, не так ли? Если умрет астролог, у меня будет целый год. Позвать мне Фрасиллла!
Совершенно серого, содрогающегося от ужаса астролога приволокли к постели императора. Но тот впал в забытье, приказ о смерти не был отдан. Взашей вытолкали. Выбросили с порога, сказали: жди! А чего ждать? Смерти?! Не было человека, который бы так горячо молил о смерти всех богов, как Фрасилл. Только не о своей, конечно, о тибериевой…
Боги были благосклонны к Фрасиллу. Тиберий еще несколько раз приходил в себя, вновь уходил в забытье. Но сил у него было мало. Раз попросил устриц и вина. В другой вдруг припомнил глобули: он их любил. В Фундах у отца, на вилле бабки Тибериевой, простое это лакомство было в ходу, для Тиберия и пеклось. Для Тиберия и брата его, Друза. Про глобули помнил Тиберий. Про Друза, про отца и бабку. Про Фрасилла забыл. И было в этом нечто знаменательное: тиран уходил! Он приближался к тем, кто был мертв, и все менее был привязан к живым…
— Дня два, не больше, — отвечал вопрошаемый Калигулой и Макроном Харикл. — Не больше того. Он очень ослаб. Там, где сломано ребро, там плещется жидкость в груди. Одышка усилилась. Биение крови неравномерно. Лихорадка. И годы, годы…
С этого момента возле постели императора дежурили постоянно Калигула и Макрон. Другие ими не допускались. Харикл и слуги входили сюда по необходимости. И еще: в кубикулуме при атрии, в маленькой комнатке, жил тот, кто прозывался Тенью.
Калигула знал это. Знал это и Макрон. По уговору общему делали вид, что не видят и не слышат. Прятали глаза друг от друга. Разве принято замечать тень? Спрятаться в ней, защищаясь от зноя, это да, пожалуй. Но замечать ее, говорить о ней… Император слабел, уходил, и его Тень теряла спасительную сень. Могла возродиться, конечно, только это уж после того, как новый принцепс, как солнце, рассветет и заблещет…
На закате второго дня пребывания в Мизенах умер Тиберий в первый раз. Задохнулся старик кашлем, затрясся весь. Кровь от лица отлила, губы посинели, похватал воздух ртом, похватал. Глаза выпучены, весь в испарине. Вот так-то посидел, посидел, да и опрокинулся навзничь, подышал еще, затих. Макрон выбежал из атрия, сказал громко, не весело и не грустно, не торжественно, но просто:
— Принцепс умер!
Народ, которого немало было во дворе и перистиле, заликовал было. Послышались приветственные крики: