Калигула
Шрифт:
Он дошел. Он обходит дворец. Через темную аллею, сквозь амбулацио идет его одинокая дорога. Слабый отсвет факелов, из тех, что устроены в нишах, из тех, которые не задул ветер, не залила вода, видим ему. В конце концов, он дошел бы и так, вслепую. Но свет там, впереди, согревает его. Он знак надежды. Призрак ее, да, ну что же…
Триклиний. Здесь ему не раз приходилось вкушать яства, лучше которых и представить себе невозможно. А он давился ими, мечтал о куске черствого хлеба, но своего. Здесь подавали вино, лучшее на свете. А он хотел лишь глотка воды, но своей. От Тиберия ничего ему не надо. Кроме Рима, но Рим не Тибериев. Рим по праву принадлежит ему, Калигуле…
Перистиль. И стражи нет, нет ее, стражи. Нет преторианцев!
Этого не может быть, просто не может быть! Кто же ты, Тень? Какая у тебя сила? Откуда?
Вот и атрий. Найти спальню Тиберия. Та, возле которой горят факелы.
169
Аид у греков (др. — греч. или , также , «невидимый»), у римлян Плутон (др. — греч. , лат. Pluto — «богатый»; также Дит — лат. Dis или Орк) — в древнегреческой мифологии бог подземного царства мёртвых. Название и самого царства мёртвых. Вход в него находится где-то «на крайнем западе, за рекой Океан, омывающей землю». Старший сын Кроноса и Реи, брат Зевса, Посейдона, Геры, Гестии и Деметры. Супруг Персефоны, вместе с ним почитаемой и призываемой.
170
Прозерпина (лат. Proserpina) — в древнеримской мифологии богиня подземного царства, соответствующая древнегреческой Персефоне. Дочь Юпитера и Цереры, племянница и супруга Плутона (Дита). По одной версии, имя ее — латинизированное греческое «Персефона». По другому толкованию, так называлась римская богиня, способствовавшая произрастанию (proserpere) семени и слившаяся позднее, по введении греческих культов, с богиней Персефоной.
В это мгновение чья-то рука легла на его плечо. Он услышал тихое: «Не спеши, дружок!»…
Калигула повернулся резко, рука с ножом метнулась вверх, но была перехвачена, зажата в тиски.
Лицо противника бросилось в глаза. Ничем не примечательное лицо. Лицо, как у всех. Но он его знал! Он его помнил!
События прошлого стали мелькать в памяти, одно за другим.
Сын Арминия сражается с ним, Калигулой, на песке возле Большой Клоаки. Трезубец вырван из рук, беснуется толпа в восторге. Неминуемая смерть ждет Калигулу. Нож, пугио, такой же, как тот, что сейчас в руке у Калигулы, вылетает из толпы, вонзается в плечо германца. Незнакомец со средним лицом, лицом как у всех, в одежде легионера, хватает его за руку. Они бегут, бегут к Клоаке. Незнакомец прыгает вниз, Калигула, мгновением позже, с оборвавшимся сердцем, тоже летит вниз. Противный всхлип грязной… нет, не воды, вонючей жижи, в которую он проваливается по пояс. Вспышка огня, от которой режет глаза. Огниво, пиропетра! [171] Что за человек спас ему жизнь? Кто он, готовый ко всему в каждое мгновение?
171
Пиропетра (по-греч. кремень — pyropetra) — огненный камень, приспособление для получения огня.
Картина, леденящая душу. Совсем недалеко от них примостился убитый германцем морячок. Под ним еще чьи-то тела, торчит рука, все еще сжимающая гладиус, нога, обутая в калигу… смрадом разложения несет от них. Повезло, что нырнули они в Клоаку чуть дальше, да попали в гнилую эту жижу. Она, несущая фекалии, смывную воду из терм, прочие «прелести», поспособствовала не сломать руки-ноги при прыжке.
— Что же, юноша, следовало бы поторопиться. Путь у нас с тобою один, вниз, к Тибру. Там и омоемся, если доберемся, — говорит незнакомец. — Подержи-ка, — протянул он свой посеребренный балтеус [172] Калигуле.
172
Балтеус (лат. balteus) — первоначально часть военного снаряжения, перевязь в виде ремней различной длины и ширины, перекинутая воином через плечо (плечи) для ношения холодного оружия. Скрещенные ремни могли появиться ближе к периоду правления Августа, когда возникла дополнительная защита в виде кожаных полос на рукавах и талии («птеруги»). Такой пояс был свидетельством воинского статуса. Лишение балтеуса означало для солдата исключение из военного сословия; пояс отбирали
Содрал с себя плащ, сбросил тунику, разорвал ее на полосы.
— Закрой нос, — приказным тоном не предложил, велел. — Не задохнись от испарений. Я пойду вперед. Держи ремень за конец, чтоб не потеряться в темноте.
И пошел-поплыл впереди, таща с собой Калигулу. Что это был за путь!
Обо что спотыкались они в темноте, под сводами старой вонючки Клоаки, во что ныряли лицом при падении, чем дышали! Как они шли?! Хорошо, что темно. Хорошо, что не видно…
Услужливая память постаралась забыть этот ужас.
Он и забыл бы, Калигула, да вот же оно, это лицо, что осветилось во чреве клоаки вспышкой огня. Перед ним…
Они выпали из Клоаки в Тибр, и каким это было наслаждением: плыть по течению, подальше от слива Клоаки, попасть в неожиданно холодную, но свежую воду, вдыхать воздух, в котором не было уже смрада, видеть звезды над головой. Кажется, он кричал тогда: «Я жив! Мы живы!».
А этот выбрался на берег, бросил короткое слово:
— Ну, прощай!
Калигула растерялся.
— Возьми свой балтеус! Как ты без него?
Незнакомец рассмеялся в ответ:
— Без ремня, это лучше, чем без головы. Дарю!
Он удалялся, и Калигула успел спросить лишь:
— Как звать тебя? Кого мне благодарить…
Ответа он так и не услышал. И забыл, забыл свое приключение. Мог бы напомнить Агриппа, но веселый друг и учитель, иудейский князек, в те самые дни был упрятан Тиберием в тюрьму. Говорили, за долги. Агриппа хлебал тюремную похлебку, страдал. Калигула сочувствовал, но то, что он сам переживал на Капри, как-то затмевало чужие страдания. Каждую минуту его ловили или пытались ловить. Говорили гадости о его родных, пытаясь вызвать у него вспышку гнева, уличить в сочувствии. Говорили гадости о Тиберии, пытаясь вызвать его на откровенный разговор, и снова уличить, теперь уж в ненависти. Пытались приписать ему попытку заговора, свести с людьми, которые могли бы и даже мечтали поучаствовать в заговоре против Тиберия. Каким-то чудом удавалось ему обойти все расставленные ловушки, каким-то непостижимым путем он догадывался, понимал, отступал, лавировал, уходил…
До сегодняшнего дня. И вот, стоит один на один, лицом к лицу, с Тенью. И рука, в которой оружие, сжата, как тисками, чужой и враждебной рукой. Поймали-таки. Уличили. А ему, кажется, и не страшно. Все равно ему. Знать бы, за дверью ли Тиберий.
— Он там? — в вопросе, кажется, выплеснулась вся ненависть, Калигула почти хрипел.
— Кто? Тиберий? Там. И даже ждет тебя. Главное, что я пущу тебя к нему. Только опусти нож, пожалуйста, не стоит и пытаться убить меня. Я сильнее, ловкости у меня больше будет. Поверь!
Калигула верил. В этом человеке было много жизненной силы, это ощущалось. Гораздо больше, чем знал за собой Калигула.
Руку он отпустил. Противник кивнул головой. Отступил на шаг. Сказал задумчиво:
— Старик, он, конечно, далеко не во всем прав. И, наверно, страна старится вместе с ним, ветшает. И, может, хорошо бы для Рима молодого императора. Все это так…
Глаза на лице без примет смотрели на Калигулу строго, без сочувствия, но и осуждения не было в них.
— Я тебя пущу, раз зван. Только посуди сам, какой из тебя потом император? Император-убийца… кровью запятнан. Если еще в бою, тогда понятно. Ты ведь убивал в бою? В Субуре тебя видел, плохо твоему сопернику пришлось. Но он защищался, по крайней мере. И в силах был тебя убить, тем хуже для него, если не справился. Плохо, конечно, то, что ты сделал, да относительно честно. А тут? С ножом на старика. Я бы подождал, будь я на твоем месте. Ждать-то недолго осталось. Это я тебе говорю, Umbra [173] .
173
Umbra (лат.) — тень.
— Ты не на моем месте!
— Это — да! Ну, моих-то не стало, я совсем еще мальцом был. И не на кого пальцем показать, нет виноватого. Разве на Августа только, он ту войну затеял. И Тиберий ее вел, может, надо бы Августа с Тиберием? Молчишь…
Калигула молчал, просто не зная, что сказать. Мучительно хотелось распахнуть дверь, разглядеть Тиберия, всадить нож в его сердце, обрести покой. Именно в таком порядке. И разговоры тут ни к чему.
— Ладно, иди. Да делай, как знаешь. Вспомни только. Предка твоего, в честь которого назвали тебя, тоже убили. Убили, думая, что спасают Рим. Спасли? То-то же! Убить просто, я это умею в совершенстве, ты, наверно, слышал. Только я не хочу. А ты сам решай. Не говори только, что Риму это нужно. Это тебе нужно, да и то… сомнительно. Иди!