Калигула
Шрифт:
— Калигула! Калигула! Гай Юлий Цезарь! Здравия принцепсу!
Вышедшему из атриума Калигуле странно было это слышать. Так бывает: долго ждешь. Бредешь, спотыкаясь, в грязи, меряешь шаги на ветру, мокнешь под дождем, снова идешь под солнцем, в нестерпимой жаре. Идешь к тому, что считаешь вершиной жизни. Долгожданная цель достигнута. А радости нет. Опустошен, оглушен, растерян. А радости нет, ну нет ее, словно растаяла. Прилечь бы где-нибудь тут, рядом с Тиберием. И понять ее, радость: куда ушла-убежала?!
А люди не дадут. Кричат все. Наперебой кричат, спешат поздравить. Кто-то даже по плечу хлопает
В море ликования утонул голос Харикла. Тот все еще был со своим больным; сражался с посланником Плутона не на жизнь, а на смерть…
Ноги Тиберия опустил Харикл в воду, горячую. Императора посадили и держали в сидячем положении, на горе подушек. Харикл пустил ему кровь. Когда одышка уменьшилась, дали больному настой маковых семян…
И через некоторое время лекарь вышел к толпе, что совсем уж Калигулу затискала, сказал:
— Жив, жив принцепс. Не знаю, надолго ли, но жив.
Не сразу услышали его. Ведь не кричал лекарь. Сказал, в общем-то, Калигуле, да не сразу и получилось: как рассек толпу, как отодвинул одного, другого…
Дошел до Калигулы, несмотря на протесты тех, кто вокруг теснился, и сказал. Удовлетворенно так, с чувством выполненного долга. А так оно и было: кто, как не он, свершил почти чудо?
Калигула, все еще не успев обрадоваться, огорчился сразу и явно. Новость обрушилась на него, как внезапно обрушивается в горах лавина на путника, волна на пловца в море.
Не услышали бы Харикла, когда б лицо Калигулы не рассмотрели. А лекарь продолжал:
— Я распорядился не давать ему много жидкого. Соленого и острого тоже. Почему меня не слышат? Никакого вина, ничего лишнего. Дойду до поваров, еще раз. Еще раз скажу. И мне надо отдохнуть немного, устал. Император спит. И я посплю, пожалуй. Проснется, зовите.
Повернулся лекарь, чтоб идти. Приготовился снова толпу раздвигать. А ее и нет, нет никакой толпы. Припомнилось лекарю, как солнышко утренний туман рассеивает. Упадут горячие лучи на завесу из капель, как и не бывало ее.
К воскресшему Тиберию не несли ноги. Все, кто мог сбежать, бежали. Еще бы: в разноголосице, возникшей после мнимой его смерти, император мог разобрать и отдельные голоса. А то, что радостными они были, что не горевал никто, это точно, в доказательстве не нуждается. Все мог слышать, а может и расслышать, злопамятный старик. И припомнит обязательно…
На цыпочках пробрались в кубикулум из большого атрия Калигула и Макрон. Удалил Макрон знаком слугу, стоявшего у ложа. Сами постережем, мол, драгоценный сон императора. Понадобится кто, вызовем.
Раб повиновался беспрекословно. Мало кто осмеливался в эти дни возражать Макрону. Один только Калигула, ну, и Харикл. Один по праву родства императору, другой, видимо, духовного превосходства. И один, и второй раздражали Макрона. Чувствовалось, что хочется предводителю преторианцев и этих последних смести с пути. Пока не выходило, но это пока…
Стояли вдвоем у ложа императора Макрон и Калигула. Искали в чертах спящего или пребывающего в забытьи Тиберия следы смерти. Находили. Едва теплилась жизнь. Мгновения уходили за мгновением, складываясь в часы. Но император жил. Под утро пришел в себя. Едва слышно, но довольно внятно сказал:
— Дайте поесть.
Переглянулись Макрон с Калигулой. Что там уж прочел преторианец в глазах наследника, кто знает. Махнул на Калигулу рукой. Подошел быстрым шагом к изголовью, сгреб рукой одеяло, одно из вороха тех, которыми буквально закидали мерзнущего старика слуги.
Скрипнула дверь за спиной Калигулы, встал на пороге Тень…
— Может, и время уж, — прошептал он наследнику. — Но я бы подождал. Ждать осталось недолго…
Калигула застыл, не отвечая. Макрон прижал одеяло к лицу старика, держал, пока не прекратились содрогания тела, не остановились руки, скребущие ложе.
Отбросил одеяло. Потер свои руки, уставшие от работы. Недолгая была работа, да утомила. Не каждый день такое.
— Все, — сказал потом Макрон, обернувшись к Калигуле. — Теперь все. Так ты помни. Это я тебе дал, как и другое. Я тебе все дал, что мог. Теперь ты. Так ты помни, не забывай…
Природа, как известно, не терпит пустоты. Она созидательница и разрушительница. Она — мать, но она же и убийца. У нее умирает один, рождается другой. И при этом ей совершенно не важно, кто сменяет друг друга. Даже у власти в Риме. Что ей Рим? Сменяют друг друга народы и государства, тянется нить жизни издалека, не рвется, довольно и этого.
Только как же не счесть это злою шуткой природы? Умер один тиран. В том же году родился другой. Разрешилась благополучно от бремени Агриппина, сестра Калигулы, в том самом году. В том же Анции, где когда-то родился Гай, в декабре. И привела на свет нового Луция Домиция Агенобарба. Впрочем, история помнит его под другим именем. Звали его Нерон Клавдий Цезарь Август Германик. Еще короче и объемней: Нерон!
Глава 14. Рим приветствует тебя
Ему исполнилось двадцать пять лет. Он все еще был никем, просто частным лицом в Риме. Впрочем, не так. Не так стоило думать. Он был и еще кем-то, пусть по правовым статусам государства ничего из этого не следовало. Сонаследником молодого Тиберия Гемелла. Еще — правнуком Августа. Сыном Агриппины и Германика. Кровь Цезарей текла в его жилах. Сегодня Гай стал и убийцей принцепса, но кроме него и Макрона об этом никто не знал, а Макрону, бывшему соучастником, следовало молчать и трепетать. Они были с Макроном еще и соначальники над преторианской гвардией, и этого тоже никто не знал. Мысленно Гай давал себе слово: убрать элемент соучастия, сонаследования и прочих «со» из собственной жизни. Он собирался стать всем для Рима, а не еще кем-то, как теперь. Разве солнце нуждается в одобрениях или упреках, когда взращивает или убивает? «Я раскачал качели», — говорил он себе. Не совсем представляя, что бы это значило. Раскачал качели? В этом было все; но не было ничего определенного. Воспоминание о том, как взлетала отцовская нога с маленьким Гаем на ней. Отголосок смеха Друзиллы. Они любили кататься вместе, и рыжая прядь волос щекотала шею, когда она падала на брата и прижималась к нему во время полета…