Каменные скрижали
Шрифт:
Мальчуган уже несся обратно, сверкая коленками.
— В холле никого не было, я положил цветы на столик, — радостно пропыхтел он. — То-то удивятся!
Когда Иштван отвез мальчика домой и направился к себе, на ступеньках, ведущих на веранду, он увидел две прижавшиеся друг к другу фигуры, то были чокидар и его девушка. Хранитель дома по-военному вскочил, зажег свет среди листвы. Его невеста ящерицей юркнула в темноту. Проходя мимо застывшего по стойке «смирно» ветерана, который шевелил подкрученными усами, словно собирался что-то сказать, Иштван углядел девичью фигурку, укрытую среди лиан, в тени
— Когда свадьба?
— Через неделю, сааб. Самый счастливый день, гороскопы сверены, звезды нам благоприятствуют.
Тереи пожал плечами и взялся за ручку двери. Навстречу уже спешил повар, зажег свет в холле, второпях включил и вентиляторы, те завертелись под потолком. «Звезды. Что общего у звезд со всем этим? Но как славно, когда можно свалить на них ответ за собственную жизнь, просить их, грозить им, а они висят над нами, кружат в морозной выси, неживые и безразличные».
— Госпожи нет, — объявил Перейра, потирая седеющую щетину. — Госпожа нынче ночевать не будет.
Иштван кивнул в знак того, что ему это ведомо, хотя какой-то миг верилось, что застанет Маргит притаившейся в кресле, чуть прикорнувшей, что она его поймает, остановит кончиками пальцев, прежде чем он успеет включить свет, и он будет долго-долго целовать ее, упершись лбом в ее висок.
Повар босиком бесшумно заходил в темноте. Включил настольную лампу. Маски со стен усмехнулись оскаленными зубами.
— Вам письмо, сааб, — помахал повар полосатым по кромкам конвертом авиапочты.
Иштван узнал круглые буквы, почерк Илоны. Конверт открылся легко, чуть поддетый острием ножа, словно уже привык открываться.
Внутри был листок и фотография. Илона. Высокий, чем-то детский лоб, обрамленный крыльями черных волос Густые брови, честные, прямо глядящие глаза. Полные, всегда готовые улыбнуться губы. «Красавица, одно слово, красавица, просто прелесть, — убедился Иштван. — Пожалуй, даже красивее Маргит». Всмотрелся в это лицо, словно силясь вспомнить, почему отличил его среди стольких иных, почему полюбил. «В нем же что-то индийское», — изумился он, а сам уже мысленно нарисовал кружок между бровей, навел тени на веки, надел на шею Илоны массивное серебряное ожерелье… Отложил снимок за круг света и взялся за письмо. Будничные, знакомые по прежним, рассказы об успехах сыновей, об ангине Шандора, о мечтах Гезы, чтобы отец привез обезьянку, пусть вот такусенькую. Вдруг наткнулся на фразу: «Бывает ли у тебя время подумать о нас как о своем доме? Так хочется, чтобы ты уже был с нами». Не тоскливый зов, не признание в любви — всего лишь напоминание, что он принадлежит им. Илона терпеть не могла ни явных жестов, ни света, когда отдыхала обнаженная, ни даже зеркала, когда он, уходя в редакцию, целовал ее в прихожей. Вечно ловил ее косой взгляд, брошенный на этого бессловесного лишнего свидетеля.
«Я стал далек. Стал чужд. Перелистываю собственное прошлое, как книгу о чужой жизни».
Он снова потянулся за фотографией и, дивясь красоте моложавой женщины, спокойно подумал: «Она еще может начать новую жизнь, не сломится, утешитель ей легко найдется».
«Что думает она обо мне? Собственно, не все ли равно?»
И вдруг, жалея самого себя, теша свои печали, поверил, что, когда знакомые, узнав о побеге, начнут осуждать
Большие, темные, омраченные ресницами глаза Илоны смотрели не мигая. Это рассердило. Вызывающий взгляд, требовательный какой-то.
«Дурак фотограф велел, а она и уставилась», — бросил он фотоснимок на стол, потому что с веранды донеслись шаги и голос чокидара, уверявшего, что сааб вот уже час как дома. Значит, приехал Двояновский.
— Хэлло, так и сидишь и даже горла не промочил? — с порога воскликнул поляк. — Сезам, отворись.
Он приподнял обеими руками крышку резного сундука и почтительно цокнул языком при виде горлышек пузатых бутылок.
— Даже «здравствуй» не скажешь, — упрекнул Иштван.
— А ты без китайских церемоний не можешь? «Хэлло» тебя не устраивает? Воля твоя, — Двояновский молитвенно сложил ладони на груди и низко поклонился. — Намаете джи. Слава тебе, о благороднейший из благородных!
Он устроился в кресле, скрестил вытянутые ноги.
— Чокидар скрашивает тебе одиночество, девочек водит? — пытливо зыркнул он из-под прикрытых век, проверяя, угадал ли. — Только что сховал от меня какую-то кралю.
— Нет, это его невеста. Свадьба у них через неделю.
— Вон как… Теперь понятно. У непальских горцев свои обычаи, индусу до свадьбы на девушку даже глянуть не позволили бы, не дай бог, взглядом осквернит. Товар оценивают папа с мамой и сват. Удовлетворяются фотографией. А у нас мигом снялись бы в поход с палаткой и байдаркой. Раскусить друг дружку, сориентироваться. И расходятся почти без сожаления. Мол, еще один опыт из серии.
Сунулся повар и, уверясь, что рюмки наполнены, внес блюдо с горячими перчеными крокетами, блюдо топорщилось от воткнутых зубочисток.
— У вас невесело, — начал Двояновский, закусывая. — Нынче перед парламентом собралась толпа рабочих, требовали прекратить репрессии… Настаивали, чтобы Надь вернулся. Поздно. Кадар им речь толкнул, обещал вернуть сбежавших. Люди верят, что он за этим проследит, но начало у него хлопотное.
Он потянул из рюмки желтоватую сливовицу.
— Что пишут из дому?
— Да ничего такого, — развел руками Тереи, — все в порядке. Живы, жена работает, дети учатся.
— Стало быть, тяжко.
— За каким чертом он их призвал, — взорвался Иштван. — Разве нельзя было так, как у вас?
— Ну, что за ребячество! Во-первых, они у вас и так были, во-вторых, не он призвал, его призвали. Скажу честно, он мне импонирует, смелый мужик, взвалил на себя ответ за судьбу Венгрии. Ведь он чувствует обитую неприязнь к себе, — задумчиво сказал Двояновский, — но у него есть цель, историческая цель, это помогает выдержать стороннее давление. Он понимает, что именно спасено. Он борется за нацию, за будущее, а это очень трудно, когда ты, вдобавок, одинок. Конечно, люди есть… Однако многие присоединились, полагая, что этого требует тактика, подозревают, что им руководит властолюбие, что он еще отыграется за отсидку. Мотивы их трудов несущественны, важны последствия. Главное — заполучить год, два сроку. Потом его начнут уважать.