Каменный пояс, 1976

Корчагин Геннадий Львович

БИОГРАФИЯ

Заполняет парнишка анкету. Ничего в ней геройского нету. Не был пулей фашистскою ранен, Бухенвальдской не пробовал муки. Увеличены, как на экране, На бумаге огромные руки Со следами царапин и ссадин, Руки, столько создавшие за день. Что ж ты медлишь? Рассказывай, друг, Ведь дела твои вовсе не плохи, — В трудовой угловатости рук — Биография нашей эпохи.

ПОРТРЕТ

Его

сухое, строгое лицо Как будто мастер высекал из камня. Шум. Экскаватор, лязгая, в песок Вгрызается железными клыками, Буксуют МАЗы, пенится река, Как искра, гаснет голос в этом гаме, И кажется, что спаяна рука С ковшищем многотонным рычагами. Торчит вихор. В накале карих глаз Бесята кувыркаются задорно. Такой не любит пустозвонких фраз, Такому в жизни, Как в степи, просторно. В таких, не привлекательных с лица, Без памяти влюбляются девчата… О как во всем похож он на отца, Угасшего от ран В пятидесятом!

ПРИМЕТА

Ты на то никогда не сетуй, И глаза не туши слезой, Что когда-то, в начале лета, Опалило тебя грозой. Я в народе слыхал примету И поверил примете той: Если с грозами было лето — Осень выдастся Золотой.

ЗАЧЕМ?

Зачем ты дуги синие Наводишь под глазами? — Пахнет предзимним инеем — И дуги лягут сами. Зачем ты в косы русые В двадцатую весну Вплетаешь ленту грустную — Чужую седину? Негаданно, непрошенно Сама придет она, Годами припорошена Святая седина. Все станется, все сбудется У звонкой, молодой, Запомнится, забудется И утечет водой. Тогда, при увядании, Себя подменишь чем? Святая, первозданная, красивая, Зачем?

Михаил Лаптев

РОВЕСНИКАМ

Стихотворение

Мы рождены в землянке — Не в сорочке, И наши первые учителя: Родители — крестьяне и рабочие — Да отчая Российская земля. Наш юношества хлеб, хотя и горек, На пользу шел Встававшим к верстаку. Ты будешь мне До самой смерти дорог, Рассвет, Меня поднявший по гудку. Еще итоги Подводить нам рано, Еще стучит в груди Недавний час, Когда десница Башенного крана На трудный путь Благословила нас. И, принимая гордо партбилеты Из рук Отчизны — Символы борьбы, — Ровесники, Вы помните об этом: Мы — кузнецы, строители, поэты Не

только нашей собственной Судьбы.

Петр Краснов

САШКИНО ПОЛЕ

Рассказ

Допахивали зябку. Над вконец опустевшими полями все медленнее и неохотнее разгорались студеные зори, уступая затем место невнятным и гулким осенним дням. Молчаливо и торжественно высились по дорогам стога, устилая далеко вокруг себя землю светлой, не потерявшей еще блеска соломой, и от нее исходил, приманивая стаи перелетных птиц, сытный и теплый запах хлеба и пыли. По пашне тонко, к непогоде, стлался низом синий дымок от подожженных копешек, пластался недвижимо, и эта его тонкость и очерченность еще явственнее подчеркивали прозрачность посвежевшего воздуха, зрелую и ясную простоту окружающего: ометы, дорога, купоросная зелень озимых, отчетливая зазубрина березового колка на неярком вечереющем небе.

Сзади, откуда я шел, разгорался широкий и холодный закат, Словно окалина, копились под ним плотные, слежавшиеся тучи, и ниже, на сизых плоскогорьях, я с трудом заметил идущего по дороге человека. Плоское поле уходило вдаль, сквозило, вытягивалось в дымке; и согбенная человеческая фигурка, казалось, не шла — плыла, покачиваясь, в степном токе, в свежей мгле, наедине со степью.

Я остановился, свернул на ковыльную обочину поля и присел к заброшенной копешке. Волглая солома долго не загоралась, ребячий язычок пламени слабо полз по соломинам и, не совладав с сыростью, сникал, испуская в отяжелевший воздух скрученную струйку дыма. Пришлось пожертвовать папиросной коробкой. Огонек неуверенно тронул бумажку, словно пробуя, потом хлопотливо перескочил на нее и, вставая на цыпочки, потянулся к соломе. Через минуту он уже вполз, обжился, обегал все в копне и по-хозяйски пустил вверх синий горьковатый дым, чтобы еще через миг выпрыгнуть на крышу и весело, с жадинкой, заплясать на новоселье…

— Выходит, последышки дожигаем, так, что ли?..

Я обернулся. В накинутом на плечи ватнике стоял дед Сашка, раздумчиво, мимо меня, уставившись в костер. В голубоватых глазах его дрожали и пропадали язычки пламени…

— Выходит, так. Садись, грейся.

— Э-э, — усмехнулся он и махнул рукой, — меня соломой разве теперь согреешь?..

Но подсел, протянул к теплу негнущиеся ладони, блаженно пошевелил пальцами:

— Разве что, это самое, форсунку внутря и соляр жечь… А ты что ж со сменой не уехал?

— Не успел, загонки смотрел.

— Да-а… А я вот с напарником прокопался, фрикционы подводят, шут их возьми… Так вот я и говорю: раньше дратвой подпоясался — и тепло, а зараз хоть на уголья садись, нету тово…

Он не договорил, нахмурился. Плясал в начавшихся сумерках огонь. Поднялись и потянули в село, тяжело взмахивая крыльями, грачи — на прибрежные ветлы, на ночной покой.

Дед Сашка молча провожал их глазами. Костер бросал на его лицо торопливые зарева, но не молодил, не сводил, как других, к какому-то одному человеческому возрасту; под насупленными, торчащими всегда значительно и несколько недоуменно бровями и в морщинках его лежали вечные тени, которые, казалось, не смогло бы высветить даже яркое полуденное солнце.

— Ну-тко, давай подбросим соломки, — вдруг с какой-то неловкостью предложил он, — да посидим, отдохнем малость.

Он вопросительно посмотрел на меня, сконфузился отчего-то и, помедлив, стеснительно и будто виновато пояснил:

— Устал — понимаешь?.. Да и студено, погреться не мешает…

Я согласился. Мы перешли к другой копешке, что побольше, опять разожгли костерик, только сбоку. Дед кинул себе охапку соломы, лег лицом к огню, закурил.

— Век бы вот так лежать, дымок глотать, — вздохнул он и поправил себя: — Опосля работы, конешно, ну и сытного ужину. Только не успеваем, слышь, мы такого: у костерка посидеть, на небо глянуть иль, положим, поспать на сеннике… все думаем, что успеем, все за другим чем спешим — ан и выходит к старости, что зря. А в старости, брат ты мой, уже ничто не мило, и все к одному идет… Все тебе не в радость, донимает: и люди, и погода такая вот, как сейчас…

— Что — погода?

— Ну, смурная такая… осенняя. Не люблю я этого.

— Я смотрю, ты не в себе что-то. Не приболел?

Дед хмыкнул, помолчал, подгреб к костру легкую дымящуюся золу.

— Да как тебе сказать: здоровье — одно, а другое… осень, понимаешь?! — выговорил он вдруг и сморщился. — Ну, не по мне она; весной, летом ли, зимой — я еще орел, а как осень, так сохнет все в нутрях… не могу!

Он растерянно будто замолчал, о чем-то думая, пытаясь схватить что-то ускользающее в себе; засосал потухшую папироску, повертел ее в пальцах и с досадой кинул в огонь. Заговорил неровно, сбиваясь: