Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском
Шрифт:
Ни слова упрека от матери он не услышал. Она молча обняла его, уткнулась лицом в его бороду и заплакала. А сестра Людмила бранила ее за неуместные слезы.
— Радоваться надо, — говорила она, — что тюрьма позади. После тюрьмы ссылка — это почти воля! Да еще обоих в одно место. Радоваться надо, что так повезло!
Нет, им с Катей наконец-то действительно повезло. И эта передышка очень была нужна. И что особенно порадовало его: с мужем сестры они сразу сошлись.
Андрей Матвеевич Лежава прошел тот же путь душевных исканий в своем движении от народничества к марксизму. И, вероятно, несколько даже опередил его. Во всяком случае, когда в
— А ты, Михаил? — спросил зять.
Он ответил, что после Манифеста Социал-демократической рабочей партии, который прочел в Омске, последние его сомнения рассеялись, пришла твердая уверенность в правоте марксистов.
— Понимаешь, Андрей, — сказал он зятю, — умом я сознаю и понимаю, что только рабочий класс сметет самодержавие и что все силы надо положить на то, чтобы поднять рабочих, всех рабочих, на сознательную борьбу. Но это — умом. А где-то вот тут, — он коснулся груди, — какой-то червь точит: не потому ли отрекаешься от террора, что так безопаснее? Агитаторов ссылают, а террористов вешают. Это мне, между прочим, Катя как-то сказала.
— Не права твоя Катя, — спокойно возразил Андрей. — Ведь агитация только первый этап. Потом рабочий класс выйдет на баррикады. А смерть на баррикаде не менее почетна, чем смерть на виселице. И куда полезнее для дела революции.
И возразить было нечего — ни умом, ни сердцем…
Пришла весна и с нею конец передышке.
Андрей Матвеевич — через кого-то из знакомых, имевших влияние на еще более влиятельных лиц, близких к канцелярии самого генерал-губернатора, — сделал попытку заменить родичам Олекминск на Верхоленск. Попытка не увенчалась успехом. Судя по всему, масштабу вины Михаила Александрова соответствовала более высокая географическая широта.
Узнав, что плыть в Олекминск предстоит на паузках, или — по-местному, по-ленскому — на карбазах, он часто приходил на берег Лены, посмотреть, как их строят.
Это были очень любопытные суда. Что-то среднее между плотом и лодкой-плоскодонкой. А точнее всего — плот с наращенными бортами. Но, в отличие от обычного плота, и днище и борта карбаза тщательно конопатились и проваривались, чтобы вода не просочилась меж бортовых плах и брусьев днища. Форма — прямоугольная размер — шагов восемь в ширину и двенадцать в длину. Высота бортов чуть больше аршина. У карбаза, которому надлежало встать в голову связки, передний борт скашивался, как нос у судна. Карбаза сооружались из отборного, полномерного, хорошо просушенного леса. Сначала выстилалось дно карбаза. Высушенные до звона сосновые бревна ошкуривались, обтесывались и подгонялись друг к другу с такой же тщательностью, как если бы рубили жилую избу. Бревна скреплялись деревянными штырями, загоняемыми ударами обуха в предварительно просверленные отверстия. Штыри вытесывались из сухой березы, разбухнув в воде, они держали крепче любого гвоздя. В собранное днище врезали ребра-шпангоуты, к которым потом крепились борта. Шпангоуты вытесывались из самого прочного материала — специально отобранных, круто загнутых еловых корневищ. Борта собирались из толстых двухвершковых сосновых плах. Готовый карбаз скреплялся по всем четырем углам железными скобами, тщательно проконопачивался и обильно смолился кипящей смолой.
Несколько дней Михаил пытливо присматривался к плотникам, рубившим карбаза, и наконец решился попросить, чтобы и ему доверили
— Али на заработок наш польстился, барин? — спросил мужик с седоватой бородой, по-видимому старшой артели.
— За заработком не гонюсь, — сказал он, — меня казна тюремными харчами кормит.
— Стало быть, руки чешутся? — сказал молодой веснушчатый парень.
— Чешутся, — признался он. — Смотрю вот и любопытствую… Да и как иначе, мне на этих карбазах до самого Олекминска плыть.
— Знать, шибко торопишься, — усмехнулся тот же веснушчатый. — Али в Олекме слаще?
— Нашему брату везде сласть одна. Да уж хоть бы скорее до места добраться. А то, считай, полгода в дороге…
— Что же с тобой делать, — сказал старшой. — К топору тебя подпускать нельзя, либо наше бревно, либо свою ногу попортишь. Давай бери вон сверло, а я покажу, в каких местах дыры вертеть.
Немного он наработал в тот день, сверло тоже плохо повиновалось ему, но никаких насмешек никто из плотников себе не позволил.
А веснушчатый парень, самый любопытный из всех, спросил сочувственно:
— А за что же тебя, барин, в Сибирь приволокли? Вопрос уж на что простой, вовсе бесхитростный, а как на него коротко ответишь?
— За то, что против других бар пошел.
— А на черта тебе это надо? — спросил молодой плотник. — Али самым главным изо всех захотел стать?
А что, если поговорить с ними всерьез? Попытка не пытка. Может быть, какое семечко и прорастет.
— Нет, дело совсем в другом. Главных у нас хватает. Даже, по совести сказать, лишок имеется. И самый главный есть. У меня и у товарищей моих другая забота. Так повернуть жизнь, чтобы все было по справедливости.
— Это как у хлыстов, што ли? — спросил старшой, покосившись на него явно неодобрительно. — Из одной миски хлебать, одним пологом укрываться?
— Не совсем так. Пусть миска у каждого будет своя, только чтобы в миске у каждого было.
— А тут в соседях виноватых не ищи, — все еще на-супясь, возразил старшой. — Ежели я топором помашу от зари до зари, у меня и мясо в чугунке и чай-сахар на столе; а ежели пролежу день-деньской пузом кверху, токмо редька с квасом, да и той не досыта.
С этим мужиком стоило поспорить. Это не пустобрех, а труженик. В жизни твердо на ногах стоит и силу своих рабочих рук знает. Что же, и в Питере встречал он таких. Даже среди фабричных рабочих. Преимущественно из числа мастеров. Вот и этот мастер своего дела и уверен, что сам своего счастья кузнец. Этого одними рассуждениями, даже самыми хитроумными, не убедишь. Ему житейский факт подавай. Да такой, чтобы можно было не только взглянуть, а и руками пощупать. Ну что же? Отыщем и такой. Недаром ползимы здесь прожито. Да еще к тому же неподалеку от полукаменного, крытого железом дома главного здешнего мироеда лавочника Иннокентия Ивановича Черемных. Вот где пригодилось соседство…
— Я вот часто мимо окон Иннокентия Ивановича прохожу. Знаете такого?
— Кто не знает, — усмехнулся веснушчатый.
— И часто вижу, как он чаи распивает или вечерами застолье с гостями ведет. Не один раз встречал его на улице или возле дома. Но ни разу не видел Иннокентия Ивановича с топором, или с лопатой, или хотя бы с метлой в руках. Ни разу не видел его в поле за плугом, да и в лавке не сам он аршином машет. Везде у него батраки, приказчики и прислужники. Сам же он палец о палец не ударит… А ведь живет-то куда лучше вашего? — И уже прямо в упор насупившемуся старшому: — По какой такой причине?