Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском
Шрифт:
Может быть, не будь этой трещины, Катя бы и не уехала. Кто знает?
Она вернулась от пристава возбужденной и сразу же — видно, обдумала все по дороге — сказала, что через две недели уезжает.
Он хотел ей сказать, что хотя бы из простой вежливости, если уж не говорить о товарищеской солидарности, могла она спросить его совета или, на худой конец, хотя бы просто поинтересоваться его мнением, но вовремя понял, что слова его повиснут в воздухе. Если разобраться, то какой ей смысл оставаться здесь еще на два года? Он не больной, не увечный, и если смог прожить пять лет в одиночном
И он сказал ей:
— Я думаю, что ты решила правильно.
Сказал вполне искренне, так он и думал, но когда Катя уехала, почувствовал неуютную, тоскливую пустоту.
Даже сидя в тюремной одиночке, такой не испытывал. Даже когда сидел в Петропавловке и не знал, чем вообще все может кончиться, где-то подспудно жила вера в то, что рано или поздно они встретятся и пойдут по нелегкому своему пути рука об руку. Теперь такой веры не было. И нельзя было подыскать этому разумное объяснение.
Что такое два года? Не длиннее же они тех пяти… Не в сроках суть.
Но, конечно, если бы сыскался такой провидец и сказал ему тогда, что всего еще один раз в жизни суждено ему встретиться с Катей, не поверил бы. А если услышал бы, что встреча эта будет встречею не близких людей, не единомышленников, не друзей, а скорее противников, даже врагов, то оскорбился бы до глубины души, и несуразно дикими показались бы подобные предсказания. И не только дикими, но и позорящими их обоих.
Но вот ведь почувствовал пустоту…
Наверное, потому так и потянулись они с Марией друг к другу, что обоим им в ту пору было тоскливо и неуютно. Хотя и он и она то, что было у каждого на душе, скрывали тщательно и умело. Так что тут надо было почувствовать, а такая душевная проницательность не каждому дана, да одной проницательности тут и недостаточно, тут надо, чтобы у обоих душевный настрой был на одну волну.
Сколько еще политических прибыли в Олекминск вместе с Марией, ему теперь и не вспомнить. Кажется, четверо: во всяком случае, четверых он хорошо помнит — «муж с женой и будущие муж с женой» — сказала про них Мария.
На следующий день он повел «новоселов» на прогулку — знакомить с окрестностями. У него было доброе намерение показать им настоящую сибирскую тайгу, благо она подступала к городку почти вплотную. Но большинство из вновь прибывших были люди городского склада, привыкшие ходить по тротуарам или хотя бы по прибранным дорожкам городских парков. Продираться сквозь бурелом, подниматься в гору по замшелым камням и переходить ручьи по вертким, ненадежным мосткам из наспех брошенных поперек жердей им было невмоготу. И, едва углубившись в тайгу, все в один голос запросили пощады. Только Мария высказалась за то, чтобы продвинуться дальше, — ну хоть самую малость. Но на нее замахали руками. Вопрос был поставлен на голосование и решен в полном соответствии с принципами демократии.
— А я не хочу возвращаться, не хочу, не хочу, не хочу! —
— Не плачь, милая девочка, — сказал он и, как маленькую, погладил по голове. — Утри свои слезки. Завтра я снова пойду на прогулку в дремучий лес и, если захочешь, возьму тебя с собой.
— Ура!!! — закричала Мария и захлопала в ладоши. Такая вот непринужденность установилась между ними с первых дней. Ему это казалось вполне естественным; с высоты своих почти сорока лет он взирал на нее, как на ребенка.
Увидев ее в первый раз, когда она осторожно сходила с карбаза по узкой плахе на песчаный берег, он подумал с горечью на душе, что уже детей начали ссылать, этой светловолосой наверняка не больше восемнадцати, хотя выглядит сейчас она гораздо старше, что и не удивительно — такая дорога хоть кого вымотает.
Но недели через две во время очередной дальней прогулки она рассказала ему один эпизод своей нелегальной работы в Одессе, когда только счастливая случайность спасла ее от, казалось, неминуемого ареста, и добавила, смеясь, что была тогда молода и неопытна, ведь было это не то в девяносто втором, не то в девяносто третьем году, — ему показалось, что он ослышался. Переспросил:
— В каком, вы сказали, году?
— В девяносто втором или девяносто третьем… наверно все-таки в девяносто втором.
— Но позвольте… — изумился он. — Вы же тогда были ребенком!
Она как-то смешно помотала головой:
— Не совсем…
— Не мистифицируйте меня! — взмолился он. — И извините дерзость вопроса. Сколько же вам лет?
— Увы! — сказала она. — Скоро двадцать девять.
— Не может быть!
Наверно, вид у него был достаточно обескураженный, если не сказать глупый, потому что она расхохоталась и, уже дурачась, сказала:
— Почему не может быть? По-вашему, мне не суждено прожить недостающие пока три месяца!
Нет, лучше бы ему не заводить этого разговора…
— Вот видите, Михаил Степанович, — сказала она, — вы меня за ребенка приняли, а я вас едва ли не за почтенного старца, а как выяснилось, мы с вами почти ровесники.
И метнула па него довольно-таки лукавый взгляд.
— Ну, это уж вы чересчур… — пробормотал он, окончательно смутясь.
— Что чересчур? Нимало! Я ведь все про вас знаю, Михаил Степанович, всю вашу подноготную, — продолжала она, — вам всего-навсего тридцать семь, возраст для мужчины вовсе не солидный, так что не очень-то заноситесь…
Никогда ему не забыть этих прогулок по расцвеченной осенним нарядом тайге. Неизменно зеленели сосны, ели и пихты, но уже оделись в бронзовый убор могучие лиственницы. На опушках багровыми пятнами выделялись осинники, и радовало глаз звонкое золото берез.
Он пристрастил ее к грибной охоте, и домой возвращались с полными лукошками толстоногих красноголовых подосиновиков, ломких, разноцветных сыроежек и мохнатых груздей. А как-то набрали в молодом сосняке сизовато-оранжевых рыжиков. Наполнили лукошки с верхом, развели костер, и он угощал ее присоленными и пропеченными на горячих углях хрусткими грибками.