Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском
Шрифт:
— Ты хочешь проводить меня до Козлова? — обрадовалась Мария.
— Я бы с великой радостью проводил тебя до Саратова, но понимаю, что там буду тебе помехой.
— Да, — с грустью согласилась Мария. — Меня ждут одну. И после пересадки в Козлове я должна ехать одна. Иначе могу спугнуть связного.
Билеты взяли в третий класс, чтобы меньше привлекать к себе внимания. Чемоданы не стали сдавать в багаж, взяли с собой в вагон.
— Там меня встретят, — сказала Мария, — а в Козлове ты поможешь.
— Нам повезло, — сказал
— В такую слякотную погоду да еще в ночь хороший хозяин собаку не выгонит, — сказала Мария и добавила с усмешкой: — Нет худа без добра. Меньше риска нарваться на филера. По моим наблюдениям, филеры не любят сырости и холода.
Облюбовали пустую лавку в дальнем безлюдном углу вагона. Здесь можно было разговаривать откровенно, не опасаясь чужих ушей.
— Опять мне досталось провожать тебя, — сказал он Марии. — Странные времена настали в мире. Женщина, хранительница домашнего очага, скитается по белу свету, а мужчина ее провожает. Тогда как все должно быть наоборот…
— Ты тоже у домашнего очага надолго не задержишься, — отшучивалась Мария.
— Где он, мой домашний очаг? — усмехнулся Михаил Степанович. — Только в детстве. Родительский дом. А как вылетел из родного гнезда, сколько себя помню, очага не было. Да вряд ли когда и будет… — задумчиво произнес он.
Тут же быстро встал с лавки, нагнулся к стоящим на полу чемоданам и проворно один за другим закинул их на верхнюю полку.
— Багажа у тебя, как… у оперной примадонны, — сказал он Марии.
Мария засмеялась.
— Ты мог бы выразиться порезче, — сказала она. — И был бы не далек от истины. Не смотри на меня круглыми глазами. Знаешь мою кличку?
— Подпольную? Вчера слышал от Розалии Самойловны. Все еще хотел спросить: почему Зверь?
— Нет, не партийную, а ихнюю, — Мария махнула рукой куда-то в сторону. — В охранке у меня кличка — Шикарная. Понял? Впрочем, можешь и сам посмотреть, подходит ли мне.
Она развернула плечи так, что стала заметна ее высокая грудь, поправила шляпку, выпустив из-под нее пышный локон, слегка вскинула голову, улыбнулась чужой, никогда им не виданной, картинно обольстительной улыбкой… и на глазах у него преобразилась.
Перед ним сидела не Мария Эссен, верный товарищ по революционной борьбе, а одно из тех самых прелестных и, увы! — падших созданий.
— Ну, знаешь! — сказал ей Михаил Степанович и только руками развел.
— А как иначе? — сказала Мария. — Найди другую личину, под покровом которой можно объехать двадцать городов, да так, чтобы ни одного провала. Я, милый мой, выбрала самую надежную из всех. Эта профессия в нашем отечестве под надзором, но вне подозрений.
— Значит, в этих чемоданах…
— Наряды, соответствующие профессии. Я ведь не из дешевых, к которым каждый может прицепиться, а высшего полета.
Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Она усмехнулась:
— В Саратове я сойду с поезда такою, какой ты меня только что видел…
— Ты же сказала, тебя будут встречать?
— Обязательно. Меня встретит молодой щеголь в отличной тройке, сшитой по последней моде. Возьмет мой большой чемодан и сам отнесет его в пролетку с поднятым верхом. А я с другим чемоданом пройду в дамскую комнату. Минут через десять пролетка умчится с вокзальной площади. А из дамской комнаты выйдет маленькая сутулая старушка с невзрачным узлом в руках.
— Почему старушка?
— У меня в чемодане театральный грим. Пользоваться им я хорошо умею… Вот и все.
Михаил Степанович взял ее руку и молча поцеловал. Какое-то время помолчали, потом разговор пошел о тех делах, о которых не успели договорить вечером.
Мария не только горячо одобрила его намерение ехать в Женеву, но и советовала не терять времени даром и не тянуть с отъездом за границу.
— Да, там я быстрее разберусь во всем, — согласился Михаил Степанович.
— Разобраться и здесь можно, — сказала Мария, — но дело в том, что там, — она подчеркнула это слово, — ты сейчас нужнее.
И пояснила:
— У тебя дар литератора. Не скромничай. Читала, А у нас сейчас, именно сейчас, литераторов не хватает, Нам сейчас каждое перо очень дорого.
Она говорила уверенно, у нее не было ни малейшего сомнения в том, кому будет служить его перо. Он подумал, что она уже разрешила за него все его тревоги. И — странное дело! — такой, пусть косвенно, но достаточно ясно высказанный нравственный диктат нисколько не обидел его, не задел никак его самолюбия.
Уже потом, значительно позднее, когда он, переболев всеми сомнениями, и умом и сердцем принял правду Ленина и его соратников и сам влился в их ряды именно как партийный литератор, не раз вспоминал он об этом разговоре в холодном, промозглом вагоне темной ноябрьской ночью на перегоне Воронеж — Козлов.
Вспоминал всегда с добрым чувством сердечной признательности Марии, понявшей сразу, — и даже раньше, нежели он сам! — чью правду он примет.
Во время этого же разговора узнал он от Марии, что Катя (по делегатским спискам съезда — Штейн) не просто примкнула к меньшевикам, а стала одним из самых ярых приверженцев Мартова.
— Странно, очень странно… — удивился Михаил Степанович. — Она по самому складу ее натуры всегда была сторонником крайних действий, и если и правы те, кто обвиняет большевиков и прежде всего Ленина в излишней резкости, то уж ее-то резкостью не испугаешь…