Камни
Шрифт:
— Давид, я знаю твоего отца.
— Что? — он хмурится, отчаянно пытаясь сообразить, откуда Каролина могла бы его знать. Быть может, она сталкивалась с его отцом как с нотариусом…
— Да, я его знаю. Точнее, официально мы не знакомы, но я часто видела его одно время в том же зоомагазине, куда сама хожу. Ты ведь знаешь, что мы живём по соседству, — он кивает, внимательно слушая её, а она продолжает: — Однажды в том магазине сломался терминал, а у меня не было наличных, и… — она качает головой. — Он оплатил корм для моей собаки. И отказался дать мне номер
Ему даже не хочется спрашивать её о том, почему она не рассказывала ему этого раньше.
Это будет звучать как упрёк. А Давиду не хочется её упрекать.
Никогда и ни в чём.
Он смотрит на её руку и понимает, что кольцо сидит на её пальце безупречно.
Оно ей очень идёт.
Нет, «идёт» — это не то слово.
На её руке оно смотрится так, будто бы было сделано специально для неё.
— Пригуби вино и сделай вид, что счастлив.
— Твой сарказм неуместен. Хотя бы потому, что ты прекрасно знаешь, что я вообще не пью, — Самуил Соломонович невозмутимо наливает в стакан минеральную воду и делает глоток. — Так что буду только рад поддержать свою будущую невестку в этом нелёгком деле распития минеральной воды, — он поворачивается к Каролине. — Каролиночка, закажите дорадо, вам точно понравится. По моему мнению, это одно из лучших блюд еврейской кухни.
— Кажется, я его уже ела, — Каролина улыбается. Ей явно нравится отец Давида — и это явно взаимно. Они как-то внезапно — и поразительно — оказываются на одной волне, и это вызывает у Давида противоречивые чувства.
Ему нравятся все, кроме тебя.
Прекрати думать всякую хрень, болван. Она твоя будущая жена. Это просто великолепно, что он так тепло её принял.
Он принял твой выбор.
Принял невестку-нееврейку.
И это явно искренне.
Так чего же в таком случае тебя пучит?
— Вам понравилось? — интересуется Самуил Соломонович, и Каролина тут же кивает:
— Да. Очень.
— Значит, вам следует непременно заказать его и сегодня тоже.
— Хорошо, — тут же соглашается Каролина.
— Кстати, — Самуил Соломонович вытирает губы салфеткой. — Если вдруг ваша собака не поладит с кошками Давида — думаю, вы уже успели понять, насколько это своенравные дамы! — вы можете привезти её мне, — он улыбается уголками губ. — Я давно мечтал о собаке, я вам говорил. А мой кот — ярко выраженный флегматик. Порой мне кажется, что он поладил бы даже с крокодилом — не то что с собакой.
— Вы сейчас напомнили мне о том, что я должна вам деньги, — смеётся Каролина.
— Нет-нет, что вы, даже думать забудьте. Не обижайте меня так. Вы мне ничего не должны.
— Я вам не мешаю? — интересуется Давид, делая глоток вина.
Отец поворачивается к нему.
— Ты просто выпал из диалога, — говорит он. — А я как раз
— Давид хочет назвать нашего ребёнка еврейским именем, — говорит Каролина. — Я не против. Может быть, вы сами выберете имя для внука?
— Шутите? Да ни за что! — восклицает Самуил Соломонович. — Он же меня потом живьём сожрёт — и поминай как звали. Так что нет уж, я на такую высокую честь не претендую. Пускай мой сын решает — разумеется, вместе с вами, Каролиночка. Кстати, вы хотите мальчика или девочку?
Давид залпом осушает бокал.
Каролина отвечает, что хочет мальчика.
Давид злорадно думает, что хочет девочку. Более того — он отчего-то уверен, что у них родится именно девочка.
Хватит беситься, идиот.
Она понравилась ему.
Ему даже плевать на то, что она не еврейка.
Хватит беситься, будто обиженный ребёнок, которому не хватило отцовского внимания!
Он берёт себя в руки — силой, будто барон Мюнхгаузен, вытаскивающий себя за волосы из болота.
Как ни странно, у него получается.
И дальше диалог продолжается уже втроём.
Что-то внутри него продолжает мерзко свербеть, но Давид затыкает это противное чувство.
Изо всех сил.
— Ты понравилась ему, — усмехается она, едва они переступают порог её квартиры.
Она хмурится:
— Ты этим… недоволен?
Он обнимает её и утыкается в её плечо.
— Конечно, нет. Прости. Прости. Просто он… он никогда не говорил и не говорит со мной так, как сегодня говорил с тобой.
Она легко отстраняет его от себя:
— Господи, Дав, ты ревнуешь? Ты ревнуешь ко мне своего отца?
Он тихо смеётся:
— Ты сейчас решишь, что мне нужно возобновить терапию, и в очередной раз направишь меня к какому-нибудь Василию Ивановичу Пупкину, доктору психиатрии.
Она качает головой:
— Терапию прерывать тебе уж точно не следовало. Но это я виновата.
Он крепко сжимает её руку:
— Не говори так.
Ему вдруг становится подозрительно легко. Все плохие мысли отпускают, и он решается сказать ей то, что хотел сказать с самого утра.
А если быть точным — со вчерашнего вечера.
— Я хочу, чтобы ты переехала ко мне, — тихо, но уверенно говорит он. — В ближайшее время.
Она качает головой:
— Вроде бы мы уже это обсуждали, я перееду к тебе через месяц, после того как…
— Нет. Сейчас.
Она внимательно смотрит на него:
— Что такое, Дав?
Он молчит. Смотрит куда-то в стену. Затем снова переводит взгляд на неё.
— Твоя работа — в моём районе. Обе твои работы. Тебе лучше будет жить здесь, со мной. Я не хочу, чтобы каждый день ты каталась в этом грёбаном метро, — говорит он. И, продолжая смотреть в её глаза, заканчивает: — Я его боюсь.
Какое-то время она молчит, не зная, что ответить.
Молчит — потому что понимает.
Она понимает, почему он боится метро.