Камов и Каминка
Шрифт:
— Ты что, не узнал? — удивился Apex. — Да это же Сюзанна, Сюзанна Валадон! Она на моей памяти никогда не отказывала. Но когда есть возможность, предпочитает лежать. Позвоночник, как ты сам знаешь, у нее того.
— А та, что стоит?
— Так это она же и есть!
— То есть как, Apex?
— Ну так, просто. Там она и тут — она. Ну что ты на меня вылупился, Сашок? Ты пойми: я одновременно и там и тут. И Сюзанна тоже. И каждый так. Есть такие, что не в десятках, сотнях мест — как Винсент, например, Леонардо, Поль или Анри. — Он махнул рукой. — Однажды сам поймешь. Ладно… дальше у нас портретные классы, там сегодня сам Аньоло. — Apex закатил глаза к потолку.
— Неужто? — прошептал художник Каминка. — А можно на него хоть глазком взглянуть?
— Нет, — мотнул головой Apex, — на нюх не переносит любопытных, может банкой зафитилить. Ну и еще есть у нас, конечно, натюрмортные дела, но я, как вы знаете, далек от этой темы.
— А там кто? — заинтересовался художник Камов.
— Там
Они прошли по коридору, завернули направо, и Арефьв осторожно постучал в дверь.
— Заходите, заходите, — раздался приветливый, чуть картавый голос. Навстречу нашим героям поднялся невысокий широкоплечий бородач с высоки куполом лба над ласковым круглым лицом. — Шалом, шалом! Проходите, очень приятно.
— Вы… — прошептал художник Каминка.
— Борис Шац, к вашим услугам, а вы, я так понимаю, господин Каминка? Да-да, наслышан о вас от дочери моей Зоары. Вас, — Шац приветливо протянул широкую ладонь художнику Камову, — вас, сударь мой, не имею чести знать, но знаю от общих друзей. — Он ласково улыбнулся Арефьеву.
— Профессор Шац, — быстро стал объяснять художнику Камову художник Каминка, — основал «Бецалель». Он у Антокольского учился, в Париже.
— Ах, Марк Матвеевич… — заулыбался Шац, — изумительный, прекрасной души человек, он, к сожалению, сейчас нечасто у нас бывает, а я отсюда практически не отлучаюсь.
— А кто это все придумал? — спросил художник Каминка.
— Да как вам сказать, — конфузливо сказал Шац, не переставая бегал по комнате. — В общем, наверное, я и придумал. Понимаете, встречи всегда и повсюду происходили, но, во-первых, нерегулярно, — он загнул мизинец на правой руке, — а во-вторых, — он загнул безымянный палец, — случайно и неорганизованно. А тут последние лет тридцать, ну как бы это сказать, потребность возросла. И тогда мне пришла, знаете ли, идея: этакие, как сейчас говорят, альтернативные, так сказать, катакомбные академии. Теперь они у нас повсюду: в Нью-Йорке, Париже, Риме, Москве. Ну а я здесь — место родное, выстраданное. В Софию наведываюсь, тоже место, хе-хе, не чужое… А вот и чай. И пиво. Я, извините, не пью.
— Профессор, — осторожно сказал художник Камов, — все, что мы видели… нет слов… это совершенно изумительно, но… простите, конечно, я не очень понимаю…
— Вы, наверное, хотите сказать зачем? — прервал его Шац.
— Да, — облегченно сказал художник Камов, — вот именно.
— Видите ли, — Шац уселся в кресло, — когда-то академии, вы это знаете не хуже меня, возникли в качестве заведений, призванных, как и любое учебное заведение вообще, снабжать ученика знаниями, позволяющими ему преуспев в выбранной им профессии, художника в данном случае. Попутно академия прививала студенту понятия о добре и зле, прекрасном и безобразном ну и тая далее в соответствии с духом своей эпохи. Короче, идеология — она, как бы это сказать, сопровождала мастерство, не более того. Но к середине девятнадцатоговека… Вы знаете, я ведь говорил и с Клодом, и с Эдуардом, и даже с месье Дега, хотя он, — профессор Шац развел руками. — нашего брата даже и здесь недолюбливает. Так вот, все они говорят, что эти недоразумения, ну Салон отверженных и так далее, были результатом неприятия идеологии, то есть историческая живопись, сюжеты, мифология — все это было чуждо молодым людям. Бунт против академии был бунтом не против мастерства, а против идеологии. Академия стала реакционной в ту секунду, когда идеология стала важнее мастерства, а мастерство попутно перестало соответствовать новым техническим возможностям (изобретение тюбика, сделавшее художника мобильным), позволившим в упор заниматься современной, окружавшей молодых людей жизнью. Ну а потом… сами знаете: идеология и мастерство разошлись, и дело дошло до совершенного абсурда… Сегодня, говорят, у вас наверху царят демократия и полное равенство всего со всем, а раз так, то задачей академии на первый взгляд является обучение студента азам профессии, а также, поскольку все демократично, принципам разных стилей: мол, реализм делается так, импрессионизм — так, концептуализм — так, а дальше, голубчик, получи пинок под задницу и иди, думай своей головой. Но насколько я понимаю, вместо этого в ваших академиях преподается исключительно идеология, причем одна-единстве иная. Получается, что ну никакой разницы между ними и реакционными академиями середины девятнадцатого века просто нету. Более того. Говорят, — он понизил голос, — вы там живете в эпоху большого художественного террора. Шаг влево, шаг вправо… Это уже было когда-то, в нацистской Германии, в Советском Союзе, но чтобы по всему миру… ай-ай-ай… впрочем, — он вскочил, — пройдет! Обязательно пройдет! Ну а пока есть люди молодые, не готовые подчиняться диктату, желающие
Шац перестал бегать по комнате и сел в кресло.
— Теперь так. — Он задумчиво погладил бороду. — Мы, разумеется, очень рады вас принимать и когда-нибудь, кто знает… но, вы уж простите, в этом вашем визите есть определенная двусмысленность. Мы, как вы понимаете, не в курсе многих, даже большинства аспектов тамошней, — он кивнул на потолок, — жизни. И они нас не касаются, кроме…
Шац замялся а потом поднял взгляд на двух стоящих перед ним художников.
— Вы попали сюда по настойчивой просьбе Гоги. — Его пухлая рука провела по бороде. — Видите ли, существование нашей академии хранится в абсолютном секрете. Не дай бог о ней станет известно, трудно даже представить последствия такого прискорбного события. Поэтому прежде всего я рассчитываю на вашу абсолютную дискретность.
Оба художника кивнули головой.
— Замечательно, — сказал Шац. — При всем этом налицо определенная сложность: наши учащиеся и мы существуем в разных мирах, и единственным местом, где эти два мира пересекаются, является эта и подобные ей академии. Единственная загвоздка у нас с пленэрным классом. В силу понятных причин. Там, — он поднял глаза кверху, — наш преподавательский состав, как бы это сказать… — Он на мгновение запнулся, подыскивая подходящее слово. — Вот! Недееспособен. — Шац неловко поерзал в кресле и продолжил: — Да, как я уже сказал, это единственное место или, точнее, одно из очень немногих мест, где контакт двух миров возможен. Гоги — человек, который занимается системами контакта и безопасности, — просил, чтобы мы спрятали, — Шац сконфузился, — в смысле приютили вас на несколько дней. Гоги является ключевой фигурой в нашем деле, и, как вы понимаете, в просьбе ему мы отказать не могли.
— Извините, — перебил художник Камов, — но я чего-то не понимаю. Существуют два мира, это ясно. Существует посредник, в чью задачу вход осуществление контакта, — и здесь проблем нет. Но почему Гоги? Ведь он… — художник Камов замялся.
— Живой, — подсказал Шац.
Художник Камов извиняюще поднял брови и кивнул головой.
— Я понимаю, что вы имеете в виду, — медленно продолжил Шац, — и понимаю ваш вопрос. Вы правы: для того чтобы успешно справляться с этой работой, человек должен принадлежать и тому и другому миру в равной степени. Ответ на ваш вопрос заключается в определении феномена «живой». Говоря о людях, мы склонны считать, что мозговая деятельность, дыхание, работа сердца являются определяющими условиями и признаками жизни. Это так и нет так. Ведь живой человек состоит не только из сердца, перегоняющего кровь, легка снабжающих ее кислородом, мозга, отвечающего за управление организмом его интеллектуальную и эмоциональную деятельность, опорно-двигательного аппарата, позволяющего ему осуществлять различного рода операции, и так далее и так далее. Человек — это еще и сумма надежд, вер, иллюзий. И они в в меньшей мере, чем все вышеперечисленное, являются условием человеческой существования.
Шац помолчал, а потом тихо сказал:
— Гоги давно ни во что не верит. У него не осталось никаких иллюзий. И и ни на что не надеется. Он — идеальный посредник.
Какое-то время все тихо сидели.
— Возвращаясь к нашей теме. Мы вас здесь подержим у себя до тех пор, пока Гоги не скажет, что вы можете покинуть катакомбы. Ну а пока будете здесь походите на уроки. Уверяю, вам будет захватывающе интересно и небесполезно. Занятия у нас все практические, кроме (по причинам, упомянутым ранее) пленэрного класса. Поэтому мы готовим группу, так сказать, теоретически, затем они самостоятельно проводят пленэр на практике недели две, а потоп возвращаются, и мы подводим итоги — обсуждение работ и так далее. Сегодня у нас заключительный день первого этапа, и завтра они должны были выйти на пленэр. — Шац снова замолчал. — Но, похоже, планы придется менять… Понимаете, Гоги сообщил, что все вокруг находится под наблюдением, появление студентов вряд ли останется незамеченным и может вызвать, — он смущенно закашлялся, — короче, это опасно. Опасно для них и опасно для академии. В общем, надо этот вопрос срочно решать. Так что вы меня уж извините за то, что не могу уделить вам достаточно времени.
ГЛАВА 26
и последняя
После совещания, на котором присутствовали профессор Шац, Арефьев, Бенвенутю и наши герои, было решено выпустить их на закате, когда толпа начнет заполнять переулки в поисках подходящего для субботнего вечера места, и внимание сыскарей ослабнет после работы на улице я тяжелый хамсинный день. Их замаскируют под туристов: широкополые шляпы, темные очки, яркие рубашки, шорты — все это должно сбить с толку наблюдателей.
Друзья переоделись, но, поглядев на художника Каминку, художник Камов молча стянул с себя туристский камуфляж и потребовал вернуть ему вельветовые штаны, ватник, шапку и лыжи с одной лыжной палкой. Другая, как ему сообщили, осталась в кабинете Верховного куратора и позже была реквизирована полицией в качестве вещественного доказательства.