Канал к судьбе
Шрифт:
Корнуэл смотрел на него и думал: Не надо было ничего рассказывать. Не стоило вообще касаться этой темы. Меня выпустят, а он пойдет и начнет болтать, и тогда меня снова зацапают.
Но они все равно ничего не поймут. Не смогут понять. Когда-то, возможно, наука относилась к таким вещам с интересом. Даже изучала их. Но только не в этом жестоком утилитарном мире, который каждую новую идею оценивал с позиции экономической выгоды.
Разве он может рассказать кому-то об этом? О том, что, когда остается один, он чувствует, будто рядом находится кто- то еще.
Корнуэл слегка нахмурился, как он делал всегда, когда думал об этом. Один раз он попытался поговорить с этим, чем бы оно ни было, да только ничего не вышло. Звук его собственного голоса прокатился по комнате, оставив ее холодной и пустой. Но, когда, спокойно сидя в кресле, Корнуэл ясно формулировал свои вопросы, то к нему приходили ответы — четкие, логичные, до которых он сам никогда бы не додумался. Потому что они учитывали неизвестные ему детали или связывали два таких факта, которые без подсказки он сам никогда бы не соединил.
Как будто два сознания установили контакт через пространство и объединили свои мысли. И то, что некогда принадлежало одному, стало достоянием обоих. Абсолютное единение, взаимопонимание, не требующее слов. Ведь часто можно обойтись и без них: легкое движение руки, взгляд или прикосновение любимого человека говорят нам гораздо больше.
Что же это? Кто-то или что-то в голове? Или что-то на стороне? Корнуэл не знал ответа. Но он точно знал, что это не иллюзия, не вымысел, от которого можно отмахнуться. Потому что у него были доказательства. Когда таблицы, графики и отчеты коллег не подтверждались, его прогнозы попадали точно в цель. Причем подтверждались в тех самых деталях, которых не было бы без этой помощи извне.
Канал к судьбе? Да, возможно. Правда, сформулировано не слишком удачно. В конце концов, «канал к судьбе» — не более чем три слова, которые неплохо звучат вместе. Вроде цепляющего рекламного слогана, цель которого — привлечь внимание, но не давать объяснений.
Тихо прозвонил колокольчик.
— Ну, вот, — сказал надзиратель. — Суд вернулся. — И он протянул Корнуэлу руку. — Удачи. Надеюсь, тебя оправдают.
Но выражение его лица говорило об обратном.
Верховный судья перебирал бумаги — казалось, их шелест в полутемном помещении отзывается эхом. Корнуэл стоял и ждал приговора, чувствуя, как от напряжения деревенеют мышцы.
Наконец верховный судья оторвался от бумаг. Его лицо чуть смягчилось в лучах света, проникавших сквозь окна.
— Вы хотите что-нибудь сказать? — спросил он.
Корнуэл помедлил несколько секунд, пытаясь привести мысли в порядок, потом покачал головой:
— Нет.
Судья начал читать, медленно и монотонно. Ровный звук его голоса напоминал звон далекого колокола.
— Суд признает подсудимого виновным в измене государству. Однако, сознавая всю важность своего решения и возможность того, что наши выводы, несмотря на желание сохранить беспристрастность, могут
Сознавая свой долг по защите государства и, более того, свой долг по защите человека, суд, признав подсудимого виновным, считает, что наиболее правильный выход в данной ситуации — передать дело на рассмотрение суда, в котором возможность предвзятости будет не столь очевидной.
Поэтому суд постановил: поместить заключенного в состояние анабиоза сроком на один век, по истечении которого он будет разбужен и вновь предстанет перед данным или аналогичным судом для повторного рассмотрения дела. Срок исполнения приговора — десять дней.
Корнуэл замер, не в силах пошевелиться, не желая верить услышанному. Судьи молча смотрели на него со своих мест: двенадцать белых лиц на фоне черных мантий.
Медленно, запинаясь, Корнуэл выдавливал слова:
— Но это же все равно, что приговорить меня к смерти. Вы отбираете у меня друзей и привычную жизнь. Я проснусь в мире, где мне будет хуже, чем самому одинокому страннику… получив свободу в эпоху, опередившую меня на целый век, я стану чужаком, изгоем.
— Действия суда законны, — возразил верховный судья, — и основаны на прецеденте. Это в ваших же интересах. Новый суд, пересмотрев дело, предоставит вам свободу. И вам не нужно беспокоиться о своем статусе в том мире, в котором вы окажетесь. Вы пройдете курс реабилитации, что позволит вам адаптироваться к новым условиям и восстановить материальное положение и социальный статус, как минимум равные нынешнему.
— Да, конечно, — сказал Корнуэл, — к тому же это отличный способ избавиться от меня на ближайшие сто лет, не так ли?
Ответа не последовало. Судьи поднялись со своих мест, чтобы покинуть зал.
Корнуэл медленно повернулся. Надзиратель смотрел на него грустно, как побитая собака.
— Я же говорил, — моргнул он. — Если они совещаются слишком долго, значит, дело дрянь.
За сто лет зал суда почти не изменился. Все тот же полумрак, пронизанный солнечными лучами, проникающими сквозь витражные окна, все те же бледные лица судей, утопающие в черных мантиях. И слова звучат как эхо слов, произнесенных здесь сто лет назад.
— … суд считает, что не способен рассмотреть дело беспристрастно и непредвзято. Тот факт, что подсудимый почти безошибочно предсказал в своем прогнозе первые сто лет будущего, означает для нас: он использовал методы, трудные для понимания и недопустимые в нашем мире. Поэтому в течение десяти дней он будет возвращен в состояние…
Тюремный надзиратель сказал ему:
— Вам еще повезло, мистер, что у вас всего лишь пересмотр дела. Если бы оно рассматривалось в первый раз, вас приговорили бы к общественным работам за один только неверный ход мыслей. Здесь больше нельзя думать то, что хочешь.