Канареечное счастье
Шрифт:
— Не те, — говорит, — пилюли. Ведь эти же против запора.
Растерялся я окончательно.
— Здесь, — говорю, — еще лекарство имеется в стеклянной бутылке.
— Дайте скорей, — говорит господин Чучуев. — Должно быть, мятные капли.
Однако как выпил он немного из ложечки, то внезапно заплакал:
— И это не то. Против мозолей этот бальзам. По запаху слышу.
И уж тут ему совсем худо случилось. Изменил моментально окраску лица и даже позеленел. Заплакал и я, глядя из сострадания. И сейчас же мысль появилась: «Надо бежать за
Выскочил я без шапки наружу. Темнота была в улицах, и дождь шумел. И ни души по соседству, одни фонари горят. Знал я хорошо адресок русского доктора, который не раз студентов использовал. Прямо, не задумываясь, побежал я к нему. Долго пришлось мне, однако, стучать в парадную дверь. Наконец появился доктор. Взлохмаченный такой старичок, и брови у него густые. Объяснил я ему наскоро, в чем дело.
— Совершенно, — говорю, — зеленый лежит пациент, и никакой красноты не видно на теле.
— Это плохо, — говорит доктор. — А только я ночью не пойду с визитом. Пусть лучше больной придет.
— Да ведь он, — говорю, — и ходить совершенно не может.
А доктор в ответ:
— И я ходить не могу. Годы не позволяют мне ходить понапрасну.
Сложил я молитвенно руки:
— Господин доктор! Сделайте милость!
И уговорил я его все-таки с большими стараниями.
Как описать это наше печальное шествие? Пройдем два шага и останавливаемся, отдыхаем. Всю дорогу он меня упрекал. Наконец очутились мы у больного одра. Помню, лампа тогда начадила в комнате и было почти темно. Не сразу я даже увидел наши постели. А доктор вдруг подошел ко мне и за руку взял:
— Покажите язык.
Показал я ему язык.
— Теперь, — говорю, — на больного взгляните.
Удивился доктор:
— Разве еще есть больной? В которой палате?
— Здесь, — говорю, — вон там на постели.
Подошел тогда он к господину Чучуеву и то же самое за руку взял. И внезапно ко мне повернулся. Вижу, обозленное у него выражение на лице и брови сошлись во взгляде.
— Безобразие! — кричит. — Зачем к покойнику вызвали? Это издевательство над человеком!
Словно бичом, захлестнул он меня такими словами. Помутилось у меня в мыслях.
— Покойник? Где покойник? Живые, — говорю, — здесь.
Тут он совсем расходился.
— Труп, — говорит, — находится здесь, а вы еще меня для чего-то позвали!
Смешался я от огорчения и уж не знаю, что сам говорю. А только повторяю:
— Не звал я трупа… не звал я трупа… Сам этот труп пришел.
Понятно, мешался я в словах вследствие потрясения. И горестно наконец разрыдался. Представилось мне вдруг, что никогда уже больше не услышу я господина Чучуева и вообще не увижу его лица. Вроде стрелы пронзило мне что-то сердце… И не слышал я даже, как доктор ушел. Между тем потухла на столе лампа и день зачинался. Подошел я тогда к постели. И ах как растрогался внешним видом!
Лежит, как живой, господин Чучуев и даже глазами смотрит, но только не видит уже ничего. Стал я перед ним на колени. Ручку поцеловал.
— Учитель! —
И опять-таки разрыдался. Сотрясаюсь от горя и безнадежных чувств и все смотрю на любимый профиль.
Не помню теперь, как долго я простоял в таком положении тела. Может быть, час, а может быть, и больше… Только внезапно слышу, кто-то гремит по лестнице. Узнал я генеральский шаг, потому подкованная нога. И не знаю зачем, а только прикрыл я одеялом своего дорогого покойника. А подкова все ближе стучит, и вот уже у двери слышу, как шарят рукою. Пошел я тогда открывать. И сразу генералу объясняю на ухо:
— Тише… Снимите вашу ногу. Спит господин Чучуев.
Не пойму я теперь, почему непременно солгал. Словно бы кто-то другой за меня разговаривал. И даже палец к губам приложил в знак молчаливости разговора.
Снял генерал ногу и потихоньку ее в уголке прислонил. А у самого лицо радостное, и в руках держит бумажный пакет. И шепчет мне в ухо:
— Разрешите поздравить.
Отшатнулся я от него. Потому вроде насмешки показались его слова. И тоже ему на ухо шепотом:
— С чем изволите поздравлять?
Развернул тогда генерал пакет, и вижу, достает из него стеклянную вазу. Обыкновенная это была ваза из надутого стекла и вообще предмет дешевого сорта.
— Это зачем? — спрашиваю.
— Как зачем? Выиграл ее господин Чучуев на свой билет в лотерею.
И сам смеется довольным смешком. Озверел я тогда внезапно. Затмение на меня нашло.
— Вон, — кричу, — отсюда с вашей нестоящей финтифлюшкой!
И со всего размаху на землю ее опрокинул. Разбилась она, понятно, со звоном и разлетелась на мелкие части. А генерал попятился к стене и ногу свою ухватил. И то же самое угрожает.
— Не подходите, — кричит, — а не то я вас ногой изувечу!
Не обратил я никакого внимания на его угрозу. Тогда ударил он меня по голове ногой. Совсем оглушил при посредстве железной подковы. Вытер я кровь со лба платочком, и тут возвратилось ко мне состояние духа.
— Вы, — говорю, — напрасно меня лягнули, ваше превосходительство. Эх, — говорю, — ваше превосходительство!.. — И потихоньку его рукой подтолкнул к двери. — Уходите, — говорю, — пока не успокоится моя нервная система.
И как ушел он, то я еще долго сидел у окна и обдумывал разные темы. Раскрылось мне тогда истинное положение и, кроме того, жизненная подкладка. Сами построились посылки, и получилось нечто вроде научной канвы. Как же все-таки прийти к результату? И почему у меня теперь отрицательное отношение к жизни и то же самое к смерти? Кто ответит на спорный вопрос?
И вот брожу я по пражским улицам и думаю неустанно. О господине Чучуеве думаю и вообще о человеческих существах. А смысл мне как будто ясен, и только выразить я его не умею. Вот где-то здесь он, в какой-то точке на плоскости… Только надо хорошенько обдумать. Потому, с одной стороны, аккуратность наблюдается и, с другой стороны, какое-то нарушение устоев…