Канареечное счастье

Федоров Василий Георгиевич

«Это он про мине тогда, — думал Вареник. — Про мине, душегуб! Есть, говорит, и посейчас такие паразиты…».

Мысль его неустанно возвращалась к зятю. Иногда он вскакивал с постели, шел к окну и соскребывал ногтем мраморный налет мороза. Сквозь узкую, быстро запотевавшую щель он видел белый двор, обнесенный редким плетнем, и старую вербу, вздымавшую к небу кривые сучья. Дальше в темноте шумела река, и молодой месяц лимонной коркой качался в волнах. Варенику чудилось, что из мрака на него глядит усмехающееся лицо Степана и что это не ветер шумит за окном, а смеются

Степановы гости, как в тот день на крестинах…

— Ого-го-го! — кричало снаружи. — Ага-га!..

Старая верба грозила кому-то кулаками. Вареник отскакивал от окна и, закрыв лицо ладонями, садился на постель.

— Так это я, стало быть, паразит…

— Ого-го! — смеялись за окном.

— Ты, ты… — скрипела верба. В трубе шелестело:

— Папаша, папаша!..

Он вспоминал свое унижение, и ему захватывало дух.

«Пущай бы кто и на самом деле, — подумал Вареник. — А то ведь трепло, пустослов. Лодырь, как все они… Плюнуть на такого жалко».

И когда забывался сном, видел лицо дочери, раскрашенное, как у куклы.

— Сидайте, папаша, — говорила дочь деревянным голосом. — Это у вас нервы, папаша…

Вареник просыпался в испарине. С ненужной суетливостью принимался мести горницу, хотя за окном еще чуть голубел рассвет. Когда-то были зимние утра, наполнявшие его свежей бодростью. Теперь он искал в работе забвения. Вытащив однажды из-под кровати старое ружье, Вареник тщательно осмотрел его и почистил. Он долго размышлял, чем бы его зарядить. Порох у него был, но дробь уже давно вышла. Наконец он догадался насыпать в стволы битого стекла и мелких гвоздей.

«Уж я им покажу, — думал Вареник. — Пусть только сунутся с обыском!»

Но потом он отнес ружье в сарай и позабыл о нем вовсе. Перед новым годом ударили морозы. Утром по двору прыгали сороки, вышивая крестиками розовую канву снега. От валенок шел скрип, как от целого взвода красноармейцев. В грифельном небе над крышами лиловым горохом прорастали дымки.

В эти дни Вареник много думал о жизни, и, когда к нему зашла Соплячиха, он удивил ее глубокомысленными размышлениями.

— Я так думаю, — сказал Вареник, — не им нас судить. Про коммунистов я… По-ихнему, это мы с тобой, кума, дармоеды. — Он горько усмехнулся. — Пара… зиты, — протянул он. — Вроде вшей.

Соплячиха закрыла глаз. Она была похожа на дремавшую камбалу.

— Не им нас судить, — задумчиво повторил Вареник. — Может, даже как раз наоборот, мы их еще осудим?..

Соплячиха раскрыла глаз.

— Что их судить? — воскликнула она. — Кишки повыпускать им!

— Нет, так не годится, — ответил Вареник. — Надоть по правилу.

Он усмехнулся внезапной мысли, пришедшей ему в голову. И много позже, спустя несколько недель, эта же мысль до света подняла его с постели.

«Посмотрим, кто кого, — думал Вареник, подпоясываясь у печки. — Святых хотите из нас изделать? Будем святыми… Оченно это даже удобно для нас».

Он шептал себе под нос даже на улице, когда колючим холодком дохнул на него ветер и слетевшая с вербы ворона обсыпала его снежным сахаром.

«Так вам и напишем, — думал Вареник,

идя вдоль забора. — Про святость нашу напишем».

Под ногами скрипело. Обледенелые деревья чуть позванивали вверху. В глухом саду, тянувшемся за оврагом, желто-голубые синицы, как советские барышни, щебетали, перепрыгивая с места на место. Вареник подошел к хате, на которой красовалась вывеска «Сельсовет». В сенцах толкался народ, обсуждая новый приказ о налогах. Со стены безбожный плакат благословлял бутылкой самогона. И опять Чемберлен, разбросав фалды сюртука, лез на четвереньках от угрожающего ему кулаком красноармейца.

«Тоже, должно быть, хороший человек, — вздохнув, подумал Вареник. — Жулика они бы не стращали».

Он открыл дверь и очутился в канцелярии. За столом, покрытым оборванной клеенкой, сидел письмоводитель Григорий Иваныч. Он что-то писал, поскрипывая пером и широко расставив локти. Не говоря ни слова, Вареник вынул из кармана сушеную рыбу и положил ее поверх бумаг.

— Что вам? — спросил письмоводитель, продолжая писать.

Вдруг ноздри его расширились, как у породистой лошади, он задержал бег пера и искоса взглянул на рыбу. Потом он откинулся на спинку стула и уже благосклонно посмотрел на Вареника чуть подслеповатыми глазами. Голова его была похожа на вывернутый корень — волосы спутаны и лицо все в морщинах.

— Письмо хочу написать, — сказал Вареник задумчиво. — Зятю хочу написать.

— Садитесь, — предложил Григорий Иванович, захватив пальцами рыбу и пряча ее в стол.

Вареник сел.

— Напиши ему, что я, значит, хату согласен отдать. Пущай приедет, — глухо сказал Вареник.

Лицо письмоводителя оставалось бесстрастным.

— И про то напиши, что сам, мол, в плавню уйду рыбалить… А хата мине не нужна вовсе. Старый я уже возиться с ей. Может, я и о душе хочу подумать.

Вареник загадочно усмехнулся. Тогда письмоводитель оторвал четвертушку бумаги и опять взял в руки перо. Через полчаса Вареник отнес письмо на почту.

Все эти дни до приезда зятя Вареник не выходил из дому. Снаружи лепило в окна разгулявшейся метелью. По ночам в трубе стонал ветер, и слышно было, как в сенцах хлопала сорвавшаяся с петель дверь.

«Ну и отдам ему хату, — думал Вареник. — В плавню подамся. Пущай только весна подойдет».

Но иногда тоска зажимала его в тиски и ему начинало казаться, что метель заживо хоронит его в снежных сугробах. Он сам не помнил, когда и как это началось, но по ночам он говорил теперь с женой.

— Соня! — говорил Вареник.

Жена улыбалась ему, протягивая навстречу руки.

— Сонюша, — шептал Вареник, и ему было стыдно за позднюю ласковость, неудержимо рвавшуюся из души.

Внезапно все обрушивалось в белом грохоте; черное окно проступало темным колодцем, и он замечал свою спутанную бороду и острые колени под дырявым одеялом…

— Ах, папаша, папаша! — шелестело в трубе.

За окном гоготало:

— Го-го-го!

Наконец в один из ближайших дней приехал зять. Он вошел в горницу, весь обсыпанный снегом, с заиндевевшими на морозе усами.