Канун
Шрифт:
Суворову нравилось предложение Чайкина.
Он сам недавно искал хорошего плясуна, но сейчас «выдерживал марку». И потому сказал серьезным деловым тоном:
— Твоя идея, Павел, мне совершенно ясна. Но мне нужно время обмозговать ее. Взвесить все «за» и «против», понял? А молодой человек тем временем закончит полный курс. Если соглашусь — извещу письменно. Адрес тот же? Прекрасно.
Провожая гостей, добавил:
— Принципиально я согласен, но необходимо выполнить некоторые формальности.
Есть
Кажется, чихнут — так и то словно сделали всемирное открытие.
К таким людям принадлежал и Суворов.
Бывало, во время попойки, кто-нибудь заметит:
— Я думал, ты, Женя, и пить-то разучился. А ты хлещешь куда с добром!
Суворов наполнял стопку пивом, выпивал, не отрываясь, чмокал донышко, затем победоносно оглядывал присутствующих.
— Учитесь пить у Суворова! Молодые еще, елочки зеленые!
Выпить стопку пива без отдыха мог не только каждый из его собутыльников, но и любой непьющий, женщина, мальчик, но Суворов искренно не замечал того, как люди делают то или другое.
Что мог он, того никто, как ни ершись, не сделает!
А если уж в пустяках проявлялось это его самохвальство, то в серьезных делах оно переходило всякие границы.
Так, он вполне искренно был уверен, что все те знаменитые плясуны — «классический» Приветов и прочие — своей знаменитостью обязаны исключительно ему.
Конечно, музыка и пляска между собою тесно связаны, но если человек не только плясать, а ходить не умеет — спотыкается на ровном месте, — тут хоть засыпь его деньгами и дай музыкантов всего мира, все равно ни «Барыни», ни «Во саду ли» не получится.
Этого-то Суворов и не понимал.
Не раз распространялся в кругу друзей:
— Под мою «Барыню» корова на льду «сдробит», а ежели исполнить что-нибудь сердечное, например на сибирский манер «Голубочка» или в сплошном миноре и при аккордном равновесии вальс «Муки любви», — тут не только человек, а, можно сказать, дредноут и то заплачет. Мой закадычный друг, писатель Коленкин, Евгений Орестович, от пустяков рыдал. Бывало, в «Лиссабоне», зазовет в кабинет: «Тезка, сотвори „Сама садик я садила!“» Ну, я, определенно, разведу, а он — расстраивается. Схватит стакан или иной соответствующий предмет и об пол. Девиц прогонит, а сам рыдает.
Из всех гармонистов Суворов считал равным себе лишь своего учителя, Костю Черемушкина, да и то, возможно, потому, что того уже не было в живых — кончил самоубийством, или, как образно выражался Суворов, «погиб на коварном фронте любви».
Память покойного Суворов чтил: наблюдал могилу; ежегодно в день трагической смерти Черемушкина, если был при деньгах и не в загуле, обязательно служил панихиды; особенно близким друзьям показывал большой фотографический снимок красивого черноглазого парня с прическою «бабочкою» и с двумя рядами жетонов на груди.
— Мой коллега, Черемушкин Костя, —
Портрет у него хранился в ящике комода.
— Ты бы — в рамочку да на стенку, — замечал кто-нибудь из гостей.
— Ни к чему, — сухо говорил Суворов, — всякий станет глаза пялить.
— Ну так что же? А как же памятники? Все их видят.
— Это тоже неправильно, — почти сердито отвечал Суворов. — Изображения знаменитых людей надо уважать и показывать тому, кто достоин.
Вероятно, исходя из этого соображения, он и свою фотографию хранил вместе с портретом Черемушкина в ящике комода и почти никому не показывал, хотя злые языки утверждали, что Суворов не показывает своего портрета потому, что у него там всего четыре жетона, к тому же один даже и не за игру, а солдатский «За отличную стрельбу», тогда как у Черемушкина жетонов — плюнуть некуда, вся грудь увешана.
Чайкин не дождался суворовского письма, сам прислал к нему племянника с запискою, в которой предлагал Суворову выступать с Евсею в ресторане, находящемся в центре города.
«Я на всякий пожарный случай согласился от твоего имени, — писал Чайкин. — Если откажешься — придется искать кого попало. Только, Женя, прошу тебя как старинного друга и товарища — соглашайся. И сам не будешь в обиде, и меня выручишь. А то мальчишка зря болтается без дела».
Прочтя записку, Суворов обратился к мальчику:
— А вы, молодой человек, полный курс прошли?
Мальчик приподнял тонкие, точно нарисованные, брови, глаза округлились — стал похожим на куклу.
— Чего это?
— Ну… дядя ваш закончил преподавание танцев? — пояснил Суворов.
— Не знаю. Он говорит, ежели вам желательно, — я могу сплясать, чтобы вы, значит, видели, — проговорил мальчуган звонкой скороговоркою.
Суворов усмехнулся:
— Чудак ваш дядя! Такие дела с молотка не делаются. Пусть придет, ну хоть завтра, совместно с вами. Сговоримся, обсудим как и что, приведем, так сказать, все к одному знаменателю, а тогда уже и репетиции. Так и передайте ему.
— Уж вы лучше ему напишите, — попросил мальчик. — А то я позабуду. Как его? Знаменатель, что ли?
Он конфузливо улыбнулся.
Суворов, вздохнув, подошел к комоду, достал лист бумаги и розовый конверт.
Подумал, что деловые письма должны быть кратки и официальны, и написал:
«Многоуважаемый Павел Степаныч! Всесторонне взвесив ваше предложение, всецело присоединяюсь, ввиду чего предлагаю вам завтра, в воскресенье, от часу до двух дня явиться ко мне совместно с племянником для обсуждения наболевших вопросов, касающих вышеизложенного предложения. Присутствие вашего племянника необходимо с точки зрения демонстрирования танцевальных номеров и тому подобное. Остаюсь известный вам Евгений Суворов».