Канун
Шрифт:
Музыка и пляска сплелись в один пестрый клубок удали и веселья.
И не понять было, что над чем царит.
Казалось, не пройди плясун в легкой и мощной, мягкой и дерзкой присядке, остановись он — замрет музыка. Умолкнет музыка — недвижим станет плясун.
И замерли одновременно музыка и пляс.
И опять застыл, с прежней румяной улыбкою, с откинутой в сторону рукою, плясун, торжествующий и приветливый.
Суворов поставил баян на пол, рядом со стулом. Слегка забарабанил пальцами по столу.
Чайкин сел к
Тетя Паша улыбалась, утирая умильные слезы, и, не спуская глаз, смотрела на Евсю, старательно затягивавшего развязавшийся пояс.
Вдруг Суворов быстро поднялся с места.
— Ну? — не вытерпел Чайкин.
Суворов подошел к Евсе, все еще занятому поясом, обнял его и поцеловал три раза.
Затем, подойдя к взволнованному, удивленному Чайкину, так же трижды облобызал и его.
— Женя, ну чего ты? — смущенно и растроганно спросил Чайкин.
Суворов промолвил дрогнувшим голосом:
— Бархатов Сережа, имея восьмилетний стаж, хуже плясал… Больше ничего не имею сказать.
Ресторан, куда Суворов, по рекомендации Чайкина, нанялся играть, более, чем какой-нибудь окраинный «Саратов», напоминал плохой трактир царского времени.
Чадный, неуютный зал кишел пьяными посетителями: сезонниками, накрашенными девицами, молодыми людьми с ухарскими зачесами и разухабистыми манерами.
Владельцем ресторана оказался старый знакомый Суворова, Петр Петрович, по прозвищу Баран.
Когда-то, в дни суворовской юности, он был скотским барышником, а также содержал артель шулеров, играющих в «три карточки» и в «ремешок» в местах народных гуляний. Суворов вспомнил, что тогда не раз видел в Екатерингофском парке Барана в тарантасе, запряженном белогривою шведкою, объезжающим стоянки своих игроков.
Теперь на Суворова неприятно подействовало, что Баран притворяется ничего не помнящим.
— С братом вы меня смешали, не иначе. Никаких я коров отродясь не продавал, — говорил Баран, звеня деньгами в кармане брюк, — и в Екатерингофе, кажись, никогда не бывал.
Зевнул и добавил:
— Впрочем, раза два был. Представления ходил смотреть.
— Так вот я на сцене-то и выступал тогда. Неужели не помните? — спрашивал Суворов. — И в «России», на Обводном, вы сколько раз меня играть нанимали!
Но Баран стоял на своем:
— Ничего этого не помню. Ошибаетесь вы. Обознались, я так думаю. Тем паче что гармонию я не обожаю.
Но особенно смущало и раздражало Суворова отношение к нему публики.
Всех исполнителей она принимала хорошо, даже старательно хлопала концертному трио, играющему весь вечер, а он, Суворов, получал неоткровенные жидкие аплодисменты.
Не поднимали настроения публики даже «Чародейка» и «Лесные ландыши».
Евся же, так же как и автор-юморист Лесовой-Зарницын, выступал всегда на бис.
Евся с первых дней стал пользоваться всеобщим успехом,
То один, то другой из гостей приглашали его к столу, заказывали для него что-нибудь в буфете.
К концу вечера он так наедался пирожков и бутербродов, что отказывался от новых угощений, разве только выпьет стакан лимонада.
— Ты смотри, с девчонками осторожнее! Ведь это не кто иные, как падшие феи, проституция, — как-то сказал Суворов Евсе, — и парни тоже шпана, хулиганье.
— А мне чего, — улыбнулся Евся. — Лидка мне пирожного взяла, а тот вот Колька все уговаривает водку пить, а я заместо водки лимонад требую.
Во время этого разговора подошел тот самый Колька, о котором только что говорил Евся.
— Товарищ гармонист, — задышал он на Суворова пивом. — Ты вот Коноплева почаще выпускай. Мало он у тебя пляшет. Ты бы сам поменьше играл. А то разведешь из оперы «Богородица, дева, радуйся» или «Как черт шел из неволи», так прямо блевать тянет, честная портянка!
Суворов опешил. Смог только произнести задрожавшими губами:
— Гражданин! Прошу без замечаний, елочки зеленые!
Парень махнул рукою, сказал с досадою:
— Тьфу, в бога мать!..
И отошел, задевая за стулья.
Евся стоял красный до слез. Избегал смотреть на Суворова.
Взволнованный Суворов ушел в «артистическую» — маленькую, грязную и холодную, как сарай, комнату, заходил там на танцующих ногах.
— Елочки зеленые! Еще центральный ресторан называется. Убежище воров и проституток!
— Вы, коллега, прямо в точку попали. Здесь самый цвет Лиговки и Обводки, — пробасил автор-юморист Лесовой-Зарницын, пудрясь перед разбитым зеркалом.
Узнав, чем возмущен Суворов, он сказал, как бы с разочарованием:
— А, вот в чем дело! А я думал, что у вас карман вырезали или баян уперли. Это, коллега, чепуха! Я первое время тоже кипел негодованием, а теперь, за три года, привык.
— Я, уважаемый товарищ, не три года играю, — еще больше кипятился Суворов, — я еще в эпоху царизма неоднократно награждался жетонами. Мои произведения до сих пор исполняются граммофонами в Париже, елочки зеленые! Под мою игру не мальчишки плясали, а такие имена, как Приветов и Плюхин. А это, уважаемый товарищ, не сопляки были, не Коноплевы, а классические исполнители русской пляски.
Напудренное лицо автора-юмориста стало грустным.
Он взял руку Суворова в обе свои тонкие, костлявые руки, заговорил умоляюще:
— Милый, голубчик! Напрасно обижаете мальчугу. Он очаровательно пляшет. Огромный талант! Самородок! Его бы в балетную школу. Эх, милый мой! Да вы же сами знаете! Он затмевает вас, простите меня за откровенность!..
Эти слова поразили Суворова сильнее, чем недавняя выходка хулигана Кольки.
— Затмевает? — прошептал Суворов почти с ужасом.
Но в этот момент заглянул в дверь Евся: