Канун
Шрифт:
На конверте вывел крупно и неровно: «Павлу Степанычу, гражданину Чайкину». Подумал и надписал полный адрес, причем особенно старался над словом «Ленинград» и буквами «В. н.».
Вручая письмо мальчику, сказал:
— Это вот «вэ» и «нэ» обозначает: «весьма нужно». Поняли? Так и передайте дяде, что весьма, мол, нужно.
На другой день Суворов и Чайкин быстро пришли к соглашению. После переговоров Чайкин сказал:
— Ты в своем «Саратове» целый вечер басы жмешь,
На эти слова Суворов равнодушно отвечал:
— Работы там, определенно, меньше. А что касаемо центра, то это мне все равно. Меня, милый, рестораны не удовлетворяют. Мне театр нужно, рампу. Турне во всероссийском масштабе.
Слово «турне» он услыхал на днях в «Саратове» от какого-то пьяного, не то куплетиста, не то музыканта.
Довольный тем, что удалось применить это новое красивое слово, а главное — состоявшейся сделкою, Суворов весело сказал Чайкину:
— Погоди, Павел Степаныч! Расправим старые орлиные крылья и опять раздуем кадило. Суворов еще прогремит в светлом будущем, елочки зеленые!
Обратился к племяннику Чайкина, который, готовясь к репетиции, переодевался в принесенный им костюм плясуна:
— И вас, молодой человек, вытащим из обывательского болота и поставим на благодарную почву.
Обернулся к Чайкину:
— Хорошо, Павлуша, что догадались костюмчик захватить. Поднимает, знаешь, настроение.
Чайкин оживился:
— У меня, браток, все делается начистоту. Товар — лицом.
Он быстро подошел к мальчугану, взял из его рук шапку с павлиньими перьями, сам надел ему на голову, подвел к Суворову:
— Ты, Женя, обрати внимание, каков экземпляр-то, а? Ты посмотри: форменный русский красавец. Кровь с молоком. И ростом приличный. Ведь всего шестнадцать пареньку-то! И телом, гляди, аккуратный: не толстый и не заморыш. Мяса и всего прочего в нормальном количестве.
Он словно продавал племянника:
— Смотри грудь! Двое суток плясать будет и не задышится. А ноги, икры-то. Резина!
— Все это — второстепенно, — возразил Суворов. — Главная суть, Павлуша, — талант. Плюхин, Игнаша, сам, знаешь, был мелкого калибра и плюс — беззубый, а плясун какой, а?
— Не любил я Игнашкину пляску, — нахмурился Чайкин. — В цыганщину впадал, а это для русского танца не модель. И наружного вида не имел Игнашка. А это тоже плохо. Ничего, по-моему, у него не получалось!
— Не получалось! — усмехнулся Суворов. — Триста пятьдесят мы с ним в один вечер на ярмарке, на Ирбитской, у купцов заработали!
— Можно и за стакан семечек тыщу заплатить. У денег глаз нету! — сказал Чайкин и быстро добавил, боясь, очевидно, что разговор затянется. — Ну ладно, Женя! Игнашка сгнил давно, шут с ним!
— Пожалуй, начнем! — согласился Суворов.
— Ну-с, Евсей Григорьич Коноплев, — шутливо сказал Чайкин, обращаясь к племяннику. — Приготовьтесь к экзаменту!
В кухне, куда перешли все трое, был уже накрыт стол. Это Суворов, по случаю коммерческого дела, позаботился о выпивке и закуске.
Тетя Паша сидела у стола, подперев рукою щеку.
По-видимому, ждала, когда Суворов и гости усядутся закусывать.
Евся вышел на середину кухни, встал, немного отставив правую ногу.
Белый и румяный, тонкобровый, большеглазый, в плисовой безрукавке поверх голубой рубахи, в нестерпимо сверкающих сапогах, был он похож на большую дорогую куклу.
Тетя Паша не удержалась, вскрикнула, всплеснув руками:
— Вот красавчик-то! Господи, царю небесный!
На что Суворов заметил с неудовольствием:
— Повремените, уважаемая, выражать интимные чувства. Сейчас у нас предстоит дело серьезной важности.
Обратился к Чайкину:
— С «Во саду ли» начнем?
— Определенно, — кивнул тот.
Суворов в быстром переборе проиграл второе колено песни и тотчас же заиграл первое в медленном отчетливом темпе.
Евся легко вскинул правую руку к шапке, левую — на бедро.
— У-лыбка! — четко сказал Чайкин.
Румяные Евсины губы раздвинулись. Блеснули белые зубы.
Евся пошел кругом как бы нехотя, слегка шаркая.
— Выходка приветовская, ленивая, замечаешь? — зашептал Чайкин на ухо Суворову.
Тот неопределенно пожал одним плечом. Заиграл чаще, отчетливее.
Евся пошел быстрее, легче. Как по воздуху. Шарканья не стало слышно.
Потом, сразу, мелко задробили каблуки.
И снова бесшумно выбрасывались в стороны ноги в светлых сапогах. Плели невидимую веревочку в такт плетеным серебряным голосам гармонии.
Голоса гремели громче, торопливее. Порывисто и густо вздыхали басы.
Музыкант шевелился на стуле. Резче, нетерпеливее дергал гармонь.
Но вот прокатился последний звук и умолк.
И одновременно с ним замер, с застывшей на лице улыбкою, плясун, держа в откинутой руке шапку.
Но Суворов тотчас же прокричал:
— Играю «Барыню»!
Сначала вкрадчивые, лукаво-веселые звуки, как затаенный девичий смешок, затем пьянящий, беззастенчивый смех властной женщины.
Евся лихо дробил, четко и отрывисто семенил ногами. Легко несся в разгульном плясе.
Чайкин, стоя рядом с Суворовым, тоже выстукивал каблуками дробь. Хрипло выкрикивал:
— Евка! Чечетку — чище! Пистолетика — короче!
Хлопал в ладоши, ожесточенно потирал ими:
— Эх, мать-Вазуза, не потопи города Саратова, э-эх!