Капибару любят все

Авилов Сергей

– Дурак, – как на неудачную шутку огрызнулась Лена, хотя Ольховский и сказал чистую правду.

– Димусик с ней такой взрослый, да? – Жена хотела живых обсуждений и не знала, с чего начать.

– Он будет еще взрослей, если ты перестанешь называть его Димусиком.

– Он мой сын! Слушай, Ольховский… – Она вздохнула и замолчала.

– Ну? – подбодрил он Лену.

– Ну, слушай, – начала Лена вкрадчиво. – Как ты думаешь, у них уже было?

Она склонила голову и по-птичьи, внимательно посмотрела на мужа.

– Лена… –

Ольховский засмеялся и задумался. Ему и в голову бы не пришло, что этот разговор может быть ему неприятен.

– Я не знаю, – честно ответил он. Одна за одной в мозгу генерировались какие-то жуткие параллели. Он всегда любил своих друзей, но тяжело переживал, если их жены были привлекательными: тогда гнусную работу начинала фантазия. Ничего поделать с ней Ольховский не мог. Вот и сейчас с ним происходило что-то подобное, то, о чем он не мог поведать даже Лене.

Она, в свою очередь, тоже молчала, хотя лицо ее выражало напряженную работу мыслей.

– Лена, ну какая разница?

– Разница? Да я думаю, как ему лишний раз напомнить… – Она даже не знала, как произнести очевидные вещи применительно к Димке.

– О чем напомнить?

– О презервативах, – выпалила она и как будто покраснела.

– Я как-то не думал… – Будь у него в семье другие порядки, он в шутливой, осторожной форме намекнул бы сыну на эту важную мелочь, пусть даже для очистки совести. Но секс в семье – не предмет разговора. Предмет молчания! И как-то получилось, что Ольховский все это упустил.

– Конечно, чего тебе думать? – вспылила Лена. – Ты не думаешь, потому что это не твое дело, а он не думает, потому что вообще об этом не думает.

– Может, он думает?

– А ты? Ты?

Разговор зашел в тупик. В таких тупиках ловчее разворачивалась Лена, и Сергею достаточно было просто подождать.

– А у тебя есть? – осторожно начала она.

– Откуда? – Ольховский даже развел руками. Сам по себе вопрос был очень странным: как будто Лена может быть не в курсе таких обстоятельств. Они много лет не пользовались этими вещицами.

– Может, тебе сходить?

– С ума сошла?

– А чего такого? – смутилась она своему предложению.

– Да ничего… Как я потом их ему отдам? Дима, я сбегал для вас в аптеку?

– Так и отдашь.

– Раньше надо было.

Он понимал, что виноват. Так или иначе, но это было его дело, с которым справиться он не смог, условности оказались сильнее. Можно было рассчитывать теперь только на сыновнее благоразумие.

– Лена, это его, а не наша забота. Мы же не будем их вечно подстраховывать? А потом, прости, но вспомни себя…

Вспоминать себя она любит не всегда. Постижение половой культуры у Лены вызывает противоречивые воспоминания. Результатом халатного отношения к ней, к культуре, стал сделанный от одногруппника аборт, который очень дисциплинировал ее в дальнейшем. Хотя ведь и Димка у них не был таким уж запланированным ребенком – сперва Лена хотела

доучиться.

– Я вспоминаю, Ольховский! Вспоминаю! И поэтому не хочу, чтобы у нее было так же, как у меня! – В гневе Лена становится очаровательна, но иногда даже очаровательное женское упрямство невыносимо.

– Всё, проехали, – грубовато оборвал ее Ольховский, и в тот же момент из-за двери снова появился Димка.

– Мам, дай нам нож… Яблоки нарезать…

И тут Ольховский не выдержал:

– Дима! Что за дела – «мам, дай нож, пап, дай штопор!» А свои руки на что?

Когда-то они с сыном были очень дружны. Сергей и по сей день считал то время лучшим во всей взрослой жизни. Время, когда сын копировал его и никогда не отказывал в помощи, пусть и помощь его была пока слабосильна и неполноценна. А потом, лет с двенадцати, стали происходить непонятные Ольховскому вещи. Он вдруг стал повышать на сына голос, даже невзирая на то, что после ему всегда было жаль Димку. И тот стал таить на отца обиды. Вернее, не совсем так… Он стал избегать конфликтных ситуаций. По-детски наивно не доверял Ольховскому секретов, не делился тайнами… Ольховский дошел до того, что начал ревновать его к Лене и еще больше раздражаться.

На антресоль отправились настольный хоккей, который много лет был почти что ритуалом, и гитара, которой Ольховский обучил Димку за несколько месяцев. И того и другого было по-особому жаль, наверное, хоккей все-таки сильнее. И Сергей уже не ругался, а молчал, понимая, что руганью вернуть интерес ребенка невозможно.

Когда Димке исполнилось четырнадцать, Сергей махнул рукой. Если раньше все тяготы воспитания списывались на взросление, то теперь – и вовсе на переходный возраст. Ольховскому казалось, что кроме компьютерных игр сын изредка интересуется только наличием еды в холодильнике.

Лена с ее легким характером не считала нужным тревожиться. Говорила она так:

– Ольховский, не трогай нашего сына. Он умница!

Судя по оценкам, Димка вообще был круглым умницей. И после школы как-то ожидаемо для всех поступил в политех.

Компьютерные персонажи уступили место волейболу и даже девочкам – всё вроде бы встало на свои места… Всё, кроме их с отцом отношений.

– Дима, помой за собой посуду, – просил Ольховский, пока сын, полуодетый, дожевывал холодную котлету.

– Мне некогда! – отмахивался тот, просовывая руку в рукав куртки.

– Две минуты ничего не решат, – пытался возражать Ольховский. Готов был даже приводить аргументы. В это время сын скрывался за дверью. Вечером того же дня он, съежившись, давал Сергею невнятные объяснения своего поведения, вынуждая того срываться на крик. Настигало ощущение, что Ольховский кричал в пустоту, и от этого кричать хотелось громче. Пустота же при этом еще больше съеживалась и замолкала.

Ольховскому даже сейчас хотелось напихать сыну за то, что тот не представил его по имени-отчеству.