Капибару любят все
Шрифт:
– Хорошенькая, – выдохнула Лена, когда за ними закрылась дверь. – Ты мог бы быть все же поприветливее, а?
Ольховский поднял на нее глаза. Иногда ему казалось, что за двадцать лет она совсем не изменилась. В домашних штанах и футболке она выглядела уютно, так что Ольховскому захотелось уютной и домашней близости с ней, но за двадцать лет их отношения окостенели настолько, что само предложение этого показалось бы Лене дикостью или неумным капризом. Все равно бы ничего не вышло.
– В следующий раз – обязательно, – неприязненно ответил он.
Ольховский дал себе слово не работать по выходным, так как
Вечером у Лены должна была состояться какая-то встреча, не то с одноклассниками, не то с одногруппниками – он всегда их путал, хотя такие встречи и происходили ежегодно. Каждый год Лена долго наряжается, сетуя на то, что они с Ольховским не ходят никуда вместе, вызывает такси и, подхватив сумочку, исчезает за дверью. Лена едет к Любе. Та живет за городом, где-то под Петергофом. Люба владеет особняком. Там они все и встречаются – одноклассники или одногруппники. Ольховскому нравилось то, что спать он ложится в одиночестве, и то, что утром Лена приезжает в такси прокуренная и немного пьяненькая. Такой она бывает только раз в году. Если бы это было чаще, возможно, между ними что-то изменилось бы в лучшую сторону. Сергей не раз размышлял о том, как было бы, если бы Лена разок-другой изменила ему с одним из одногруппников или одноклассников. Скорее всего, это добавило бы чуть-чуть перчинки в их выдохшиеся отношения. К сожалению, Лена – верная жена. Думая о ее измене, Ольховский иногда содрогался от формулировки и никому не рассказывал об этих своих фантазиях. Ему даже скучно было ее подозревать: еще одно хорошее Ленино качество – простодушие. Изменив, она, скорее всего, первая прибежала бы к Ольховскому жаловаться на себя, дуру.
– Ты думаешь, после пар они опять придут? – вдруг спросил он пыхтящую утюгом Лену.
– Ну потерпи, а? – Лена поставила утюг на попа, просительно посмотрела на мужа, сдувая со лба темную челку.
– Я просто спрашиваю… – ответил он, зная, что слова его безнравственно сухи. Он даже не знал, хочет ли он видеть Настю второй раз за день или это для него – мука.
– Да вижу я, как ты спрашиваешь… – Лена опустила глаза. – Они же все равно дверь закроют…
Такую Лену он мучить не может…
– Ладно, – ответил он легко, – разберемся…
Помимо того, что Ольховский устал от жены и не прочь подложить Лену под другого, он, Ольховский, еще и жалеет ее…
– Разберетесь? – ожила Лена и снова весело зашипела утюгом. – Я им все приготовлю…
– Презервативы? – скупо пошутил Ольховский.
– Тьфу на тебя… Еду. Хотя о презервативах надо с ним поговорить.
– Ты опять? – вскипел он. – Сами разберутся.
– Хотелось бы…
Снова поставив утюг, она легко сорвала платье с гладильной доски и поколыхала им в воздухе:
– Никуда мы с тобой,
Лена уехала в шестом часу, детей еще не было. После занятий они собрались гулять – к счастью, это развлечение компьютер у них отобрать не смог.
Проводив жену, Ольховский расслабленно упал в кресло. Сейчас грядущая Настя не казалась ему таким уж кошмаром. Плюсы начинались с того, что никто и ни в чем его не мог уличить. И задать вопрос, в ответ на который Сергею пришлось бы врать. Можно, наконец, выпить кофе в тишине – тоже роскошь. При этом чем-то мучительным тяготилась голова, придавая усталости…
Хотя теперь он точно хотел, чтобы Настя не приходила. Он готов провести весь вечер в этом кресле, размышляя над Настей, но он никак не хотел ее видеть. Приятной розовой фантазии было вполне достаточно, больше – не надо. Не на-до!
К нему на руки, коротконогая и оттого неловкая, попросилась собака. Он приподнял ее за грудь, опустил к себе на колени. Фрося подвернула передние лапы и легла, устраиваясь поудобнее. Картина была закончена – больше никто не нужен.
Они все же пришли. И они смеялись…
– Пап, это мы, – радостно сообщил сын, от которого тянуло восторгом и алкоголем.
– А это мы… – равнодушно сообщил Ольховский, потом добавил: – Здравствуй, Настя.
Из комнаты Настя была ему не видна.
– Здравствуйте, – четко и приветливо ответила она, как дрессированная секретарша или стюардесса.
Ольховский закрыл глаза. Надо было спокойно выдохнуть и никуда не торопиться. Детский алкоголь сделался последним аргументом. В юности с него начиналось все – хорошее и плохое, а хорошего в юности, как известно, всегда гораздо больше плохого. Да и плохое-то выглядит буднично и беспородно. Даже гибель знакомого паренька, по пьяни прыгнувшего в смерть с моста Александра Невского, забылась так же, как все остальное плохое забывается в девятнадцать, когда все еще почти бессмертны. Алкоголь, вне зависимости от пола, лишал девственности. Давал неожиданный отпор сильным. Придавал и без того опьяненной молодостью жизни легкий оттенок избранности и безумства. До какого-то времени алкоголь был лишь поводом…
Алкоголь сделался последним аргументом. Ольховский понимал, как им хорошо и беззаботно сейчас. Он осторожно поставил собаку на пол, поднялся из плюшевых объятий кресла. В проеме двери он увидел Настю – в той же розовой блузке и в узкой юбке выше колена. Она, стоя у зеркала, поправляла волосы. Заколку держала во рту. Ольховский прошел мимо нее на кухню, притом оба они через отражение попытались улыбнуться друг другу. Из кухни позвал сына.
– Димитрий, – начал он. «Димитрий» случался все реже, потому что был шутливо-дурашливым.
– Димитрий, – повторил Ольховский. – Я не буду вам мешать и болтаться у вас под ногами, так что располагайтесь: приду поздно.
– Ладно… – сурово отблагодарил сын.
– Это все? – У Ольховского поднялось настроение.
– Спасибо… Ню, достань то, что мы купили, из рюкзака…
«Ню» – надо же! «Ню»! Коротко, изящно… Пожалуй, даже эротично. Молодец. «Ню» только укрепило Ольховского в мысли о том, что ему здесь не место.
Дождавшись, пока дети скроются (между прочим, «Ню», кажется, достала из рюкзака бутылку), Ольховский сменил футболку, натянул свободные брюки… Напоследок открыл дверцу шкафа на кухне, где время от времени заводилась его бутылка, и глотнул прямо из горлышка…