Капибару любят все
Шрифт:
Альбина и Мариночка Ольховскому были знакомы, он даже помнил имя Мариночки, крашенной в брюнетку, – Олеся. Глуповатая девка. Да и Альбина, чернобровая красавица восточных кровей, – отнюдь не его чашка чая. У Альбины над губой есть крошечные черные волоски, похожие на усики.
Остается неидентифицированная Оля, или, если подождать полчасика, неизвестная Виола, или красивая высокая Дина. Неприятно только было думать, что Дина может попасть к нему напрямик из чьих-то потных и, учитывая субботу, нетрезвых лап и, что хуже, прямо из-под нетрезвого, потного тела. Целовать ее соски – как пить пиво из одной бутылки с предыдущим ее клиентом,
В общем, все надежды Ольховский возлагал на Олю: может быть, она не подведет?
– Ладно, – наконец произнес он. – Буду минут через десять.
– Ждем! – опять откусила сладкого Рыжая. Такие, как она, мягко стелют, да и спать-то мягко, он знает, но упаси Бог иметь с ней разногласия. Хотя какой Бог, ему здесь, понятно, ходу нет, конечно, упаси Дьявол… Этой Рыжей палец в рот не клади…
Плести причинно-следственную паутину между появлением сыновней принцессы в их квартире и сомнительными похождениями Ольховского сейчас было бы слишком примитивным. Если бы каждая красотка вызывала такой приступ, не хватило бы ни страстей, ни денег. Настя напомнила о еще не уснувшей потребности в таких Настях – тех Настях, которым двадцать, а не сорок… О Настях с розовой кожей и хорошими зубами, в меру остренькими к тому же. О Настях со странным выражением наивности и порока в глазах. И потому даже в том месте, куда он направлялся, был большой риск не найти того, что ему требовалось по несправедливому к женам закону природы. Порока там сколько угодно, а вот наивности…
В общем, все равно это был эрзац! Заменитель. У той, кто была нужна Ольховскому, от Насти должны быть как минимум юность и хоть какое-то, пусть незаслуженно нарисованное им, подобие несмятости. Не много ли требований к одной неизвестной Оле?
Он набрал код на парадной, поднялся на лифте на одиннадцатый этаж. Не дожидаясь звонка, дверь лязгнула и заскрипела.
– Здравствуйте, – широко разомкнула напомаженные губы Рыжая, изображая улыбку. Он кивнул и принялся разуваться.
Только пара ботинок стояла в коридоре. Не время – основное гульбище начинается позже. Тем более в субботу…
– Проходите вот сюда, сейчас девочек позову…
Ольховский сунул ноги в резиновые тапочки, прошел в крайнюю комнату и сел на кровать. В комнате резко пахло табаком, как в мужском туалете. Сейчас окажется, что Оля и Мариночка уже заняты, а вот Альбиночка готова в лучшем виде. И он обреченно останется с Альбиночкой, предполагая, что ей уже под тридцать и что под косметикой она прячет те самые усики. Останется, потому что ему просто неудобно ее обижать. А она, кукла, этого не поймет и будет, как все восточные проститутки, слишком назойливой и ненатурально нежной.
Первой появилась, однако, Оля. Опустила голову то ли для приветствия, то ли для поклона. Простое лицо. Длинные кукурузные волосы падали ей на голые плечи. Налитая коровья грудь – предел мечтаний подгулявшего колхозника. Повернувшись спиной, Оля предложила белые и крупные, как антоновские яблоки, ягодицы с впившейся между ними ниткой трусиков.
Ольховский погрустнел. Она, наверное, ласковая, эта Оля, как все колхозные девки. Такие любят его за вежливость и, если здесь уместно это слово, за интеллигентность. Будет лежать на животе рядом с ним и целовать его, например, в плечо.
Вошла Марина, брюнетка с пухлыми щеками. Эта даже без лифчика. Не помнит Ольховского, конечно… И он ее тоже почти уже не помнит.
Вместо Альбиночки
– А Альбиночка уже занята…
И, прочитав на его лице разочарование от таких угощений, ухватилась:
– Скоро Виолочка придет, новенькая. Я могу вам пока кофе налить?
Надежды на Виолочку уже не было.
– Видно, не мой день, – пробормотал Ольховский и поднялся с дивана.
Рыжая скривила ему напомаженную улыбку, готовую сползти в гримасу.
Ольховский снова вышел в коридор, надевая кроссовки, с тоской огляделся вокруг. В двух-трех остановках отсюда было еще одно подобное заведение, но повторяться уже не хотелось. Сначала он подумал оставить шампанское, но в последний момент прихватил бутылку за горлышко и вышел на лестничную площадку.
После созерцания неэстетичной Мариночки даже греза о Насте приобрела нехорошие черты общественной уборной.
Ольховский знал: можно прямо здесь, за домом, в стороне от детской площадки, выпить приготовленную бутылку, и его уделом станет Оля или Марина… Или даже теоретически усатая Альбина, что вообще антиэстетично, а значит, противоположно его сегодняшней цели.
Так он размышлял под шум спускающейся к свету кабины. Наконец лифт толкнулся и остановился. Потом медленные двери поползли в стороны. Щель между дверями расползалась, как занавес в театре, и в полумраке подъезда Ольховский угадывал стоящую за ними в обратном порядке: сначала черты лица, потом понемногу фигуру и в конце, когда двери открылись, ее силуэт.
Двери разъезжались долго, он сумел присмотреться к ней почти что внимательно. И ему стало не по себе оттого, что она могла быть как раз той «новой девочкой». Восемнадцать ей было безусловно, двадцать – едва ли… То есть на лице были все признаки зачаточного совершеннолетия: смесь уверенности, которая отличает восемнадцатилетних при покупке, к примеру, сигарет, и естественного подросткового любопытства. Восемнадцать ей было еще и потому, что на тощих, обутых в короткие сапожки ногах покачивалось вполне себе зрелое туловище с приятными глазу округлостями.
Она была высокой, ростом с Лену, может, даже и выше! Тонкие, миниатюрно-рельефные ноги уходили в короткую юбку. Наличие талии. Скрытая джинсовкой грудь. В дополнение ко всему – крупные, коньячного цвета кудри и выбритые височки.
Девушке понадобилось сделать движение, чтобы стряхнуть его взгляд, прилипший к ней на лишнюю долю секунды.
Ольховскому показалось, что они прошли сквозь друг друга – никто никому не уступал дороги. Двери сомкнулись, и он прислушался, остановится ли лифт на заветном одиннадцатом этаже или выпустит девочку раньше.
В другой раз он бы даже обрадовался, остановись лифт на треть ем или пятом. Но точно не сегодня. Несбыточная мечта вдруг стала ощутима и досягаема.
Удовлетворившись тем, что расставание лифта с юным телом произошло высоко, Ольховский вышел во двор. Минут десять он сидел на невысокой оградке газона и размышлял.
Ольховский думал о том, что она все же таки не Настя. Кожа у нее не розовая, а скорее смуглая, темнее Настиной… И невинности в ней нет совсем, хотя сам возраст подразумевает ее, пусть даже остаточное, наличие. Может быть, она вообще не «новая девочка», а ни в чем не повинная жиличка верхних этажей. И у нее есть папа и мама… Вообще-то, у всех они есть – папа и мама… Разве что позвонить рыжей бабе-администраторше… Спросить, не ваша ли девочка мне встретилась в лифте. Такая, с тощими обалденными ногами…