Капитан идет по следу
Шрифт:
Подпись принадлежала кассирше Невзоровой, той самой недалекой и взбалмошной девчонке, которая на допросе щурила серые глаза и кокетливо надувала губы.
Невзорову привезли в управление прямо с работы.
— Это вы писали? — показал ей Смолин на конверт.
— Ага, — беззаботно ответила Невзорова. — А что?
Смолин остолбенело посмотрел на эту дуру и не сразу нашелся, что сказать.
— Зачем же вы это делали?
— Попросили, — улыбнулась Невзорова. — Пошутить захотелось.
— Кто попросил?
— А Семен
— Чернецов?
— Ага.
Попросив Невзорову пересесть на диван, Смолин срочно вызвал к себе Чернецова.
Пожарник явился в отличном расположении духа, готовый отвечать на все вопросы следователя самым обстоятельным образом.
Увидев Невзорову, Чернецов испытующе взглянул на следователя, но не прочел на его лице ничего опасного.
Не предлагая ему садиться, Смолин сказал:
— Мы нашли убийцу. Он сам рассказал обо всем.
Чернецов кивнул головой:
— А как же? Надо было найти.
— Да, нашли… Теперь все ясно… — пробормотал Смолин и, подняв глаза на Чернецова, уже не скрывая больше своей ненависти, спросил:
— Зачем вы устроили эту провокацию и погубили людей?
Чернецов раскрыл рот, судорожно хлебнул воздух и резко обернулся к Невзоровой.
Потом внезапно ухмыльнулся, аккуратно подтянул брюки и сел против Смолина. Помолчав немного, он глухо сказал капитану:
— Уберите эту дуру.
Когда Невзорова вышла, Чернецов кивнул Смолину:
— Берите бумагу. Пишите. Вот что пишите. Всю жизнь я жил один, как черт в болоте. У меня были женщины, но то так, эпизоды. Телеграфистка одна, врач еще была и другие. А любил я Буркову и хотел жениться. Она смеялась надо мной.
Я спросил:
— А что? Иль некрасив?
Она ответила.
— Нет. Отчего же? Писаный подлец.
— Это как?
— Сам знаешь.
Она, видно услышала, что я заразил телеграфистку туберкулезом и прогнал ее. Странно, а если я не любил ее?
С войны я привез всякие фотографии. Одну карточку послал Волошиным. Пусть они заплатят мне за писаного подлеца. Вот и все. А за убийство вы меня к суду не привлечете. Нет моей вины.
— Ведьма тебя в ступе высидела! — не то про себя, не то вслух выругался Смолин и, чтоб не видеть эту смирную и подлую рожу, резко сказал Анчугову:
— Выведи его, Иван Сергеич. И скажи охране, чтоб сторожили лучше. Чтоб крепче сторожили эту пакость!
СУД ИДЕТ!
Смолин устало всматривался в бледное лицо старухи, в ее покрасневшие неспокойные глаза и молчал, ожидая ответа.
Орфаницкая
— Господи! Что же это, господи!
Смолин потянулся за папиросами, но вздохнул и захлопнул коробку.
— Ну, так как же, Татьяна Петровна?
В глазах старухи сверкнул злой огонек, но тут же погас, будто в него швырнули горсть песка.
Плотно закрыв веки, Орфаницкая уронила голову на край стола и заплакала.
Смолин плохо переносил женские слезы. Даже сыскная работа не научила его равнодушно относиться к ним. Он подвинул Орфаницкой стакан с водой и сказал немного растерянно:
— Выпейте, пожалуйста. И соберитесь с силами. Вы должны ответить на вопрос…
Выплакавшись, старуха подняла на Смолина красные глаза и сказала глухо и твердо:
— Я сейчас ничего не буду говорить.
Оставшись один, капитан медленно выкурил одну за другой две папиросы. Достав из ящика дело об убийстве Подколзина, вложил в него план допроса и откинулся на спинку стула.
Через несколько минут в дверь постучали. В комнату грузно вошел старик в синем форменном костюме проводника.
Присев на стул, он внимательно оглядел кабинет и попросил разрешения курить. Затянувшись дымом, сказал неожиданно тонким голосом:
— Спрашивайте. Слушаю.
Андрей Михеевич Изварин много лет сопровождал московские поезда. Смолин знал, что на Доске почета в управлении дороги висела его фотография. Свою неподкупность в деле Изварин подчеркивал с такой молчаливой наглядностью, так сурово смотрел на окружающих, что иным людям становилось не по себе от этой очень уж явной добродетели. Женщин презирал, утверждая без тени улыбки, что в головах у них находится душа, а не ум. Старик читал книги, но запоминал только одни афоризмы и поучения.
Выслушав Смолина, Изварин несколько раз постучал жестким негнущимся пальцем по столу и сказал с совершенной убежденностью:
— А что ж тут гадать? Ее рук дело. Темная она женщина.
— Объясните, пожалуйста.
— Ну, послушайте, коли охота.
Старик часто задымил папиросой, потер жесткие, будто проволочные усы:
— Один ребенок в семье — плохо. Беда чаще в такую семью идет. Потому что отец и мать всю жизнь над чадом трясутся. И растет оно капризным, сумасбродным.
А Таня одна была у юриста.
Отец — бородка клинышком, пенсне для солидности, краснобай совершенный. Хлесткое слово любил досмерти. И в угоду ему мог все на кон поставить.
Полный день у старика в приемной всякая накипь пузырилась: барышники, коммивояжеры, торговцы. Какие у них дела к адвокату — известно. Разве он знал, как дочь росла и что у нее на уме было?
А в ней уже черт сидел. Красивая была очень, вспыльчивая, а восемнадцать лет — острый возраст, сами понимаете.
Изварин поджег потухшую папиросу и усмехнулся: