Капитан Соври-голова или 36 и 9
Шрифт:
— А что вам сыграть из классики? — спросил Антон, устраивая на коленях поудобнее свою доску.
«Начинается, — подумал я про себя. — С Мешковым меня подвело незнание английского языка, а сейчас меня подведет мое полное незнание классической музыки».
— Мне э… э… — замычал я. — Мне э… э…
— Эпиталаму хотите?
Я решил, что эпиталама — это что-то такое не очень длинное, и поэтому охотно согласился.
Пальцы Антона запрыгали по беззвучным клавишам довольно надолго. Потом вдруг
— Прекрасно! Прекрасно!
— Нет, нет, — испугался Дерябин, — это еще не конец. Это просто пауза… в моей трактовке. Тут еще будет аллегро модерато… и тутти…
«Тутти-мутти», — чуть было не сказал я вслух, но удержался. Дерябин снова заиграл и снова остановился.
— Прекрасно! Прекрасно! — сказал я еще раз, надеясь на то, что это уже настоящий конец, а не очередная пауза в трактовке Дерябина.
— Вам правда понравилось? — спросил меня Антон. — А какое место больше всего?
Я хотел сказать, что больше всего мне понравилась пауза, но опять удержался.
— Правда, — сказал я с пафосом, — и особенно вот это место. — И здесь я показал сначала на середину, а потом на самый конец доски, где Антошины пальцы бегали быстрее всего.
— Я могу повторить, — сказал Антон.
— Спасибо, — сказал я, — хватит… А теперь услуга за услугу! У меня к вам небольшая просьба… о небольшой помощи в одном деле… — Мне показалось, что при слове «помощь» Дерябин вздрогнул.
— Какая помощь? — спросил он, стараясь почему-то не смотреть мне в лицо.
— Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..
— Какое письмо? — спросил, краснея, Дерябин.
— Вот это, — сказал я, доставая второй раз из-за пазухи письмо, адресованное моему папе. — Конечно, мне проще всего было бы попросить брата Лешу, но вы же знаете, что это за человек… Разве ему можно сказать по секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву. Ведь он такое может выкинуть…
И я протянул Антону Дерябину письмо, написанное красными как кровь чернилами.
Прочитав письмо, Дерябин долго с подозрением смотрел на меня, потом вдруг спросил:
— Желание славы, значит?
— Точно, — ответил я.
— Как у Пушкина в стихах, значит?
— Как у Пушкина, — подтвердил я.
— Значит, «желаю славы я». — Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в кинокартине про Пушкина, и продолжал декламировать: — «…чтоб именем моим… все, все вокруг тебя звучало обо мне!..»
От этих слов у меня все внутри как на карусели поехало, я же сам все это чувствовал, только я так сказать не мог. А так-то я ведь всё и делал, чтобы, как это… именем моим… именем Алексея Завитайкина все… вокруг Тани Кузовлевой… все, значит, чтобы звучало обо мне…
— Я сейчас спишу, — сказал я, доставая из кармана авторучку и блокнот.
— Между прочим, —
Я перестал записывать слова Пушкина, медленно поднял голову и грозно спросил:
— А что он делал?
— Он написал стихотворение «Я помню чудное мгновенье», — в рифму ответил Дерябин. — Конечно, стихи могут писать не все, но вот, например, вчера какая-то девчонка тринадцати лет поставила мировой рекорд по плаванию. И сразу же прославилась.
Это был какой-то такой намек, который я не мог простить Дерябину.
— А ты знаешь, — заорал я на Дерябина так, как этого никогда бы не сделал мой брат, — что Моцарт, когда ему было десять лет, он не сидел на бревнах и не играл на нарисованном рояле, а выступал в Европе с концертами!
Дерябин моего Моцарта проглотил почему-то без всякой обиды и как ни в чем не бывало снова принялся за свое «А вы знаете».
— Я все знаю, что ты меня спросишь, — сказал я, окончательно переходя на «ты». (А сколько можно «выкать» этому Дерябину-Скрябину.) — Я только не знаю, ты подбросишь письмо моим родителям или нет?
— Понимаете, Завитайкин, — вздохнул Дерябин, — мне, пожалуй, это будет трудно сделать.
— Чего ж тут трудного? Пробежать пятьдесят метров с конвертом в руках и опустить его незаметно в окно?
— Мне будет тяжело не физически, — пояснил Дерябин. — Мне будет морально тяжело.
— Это еще почему же?
— Потому что… я, видите ли… я тоже влюблен в Таню!.. Конечно, — продолжал тихо говорить Дерябин, — мешать вам было бы нечестно с моей стороны… но помогать вам мне… было бы нечестно с вашей стороны…
Вообще-то мне показалось, что насчет своей любви к Тане Кузовлевой Дерябин все выдумал сейчас же. Выдумал, чтобы не участвовать в этой, чего скрывать, рискованной операции. Но уж больно у Дерябина был очень расстроенный вид. А может, и не выдумал? Просто скрывал, и все. И все равно эта новость меня очень расстроила.
— И вообще, — тихо и растерянно добавил Дерябин, — как честный человек, я должен перед вами извиниться… Дело в том, что я вам играл вовсе не эпиталаму, а этюд Скрябина!..
Теперь пришлось растеряться и мне, потому что как же я мог отличить эпиталаму от этюда Скрябина, если я не слышал ни одного звука, а только видел, как прыгали по фанере пальцы Дерябина.
— Попугая мне простить не можешь! Роялист проклятый!.. — сказал я противным голосом. — Подожди, я его еще научу приемам самбо, он весь ваш дом расшвыряет!
Я не знаю, может, мне почудилось, но Дерябин-Скрябин вдруг как будто бы приподнялся с испуга в воздух и перелетел в одну секунду во двор своей дачи.