Капитаны
Шрифт:
– Даже удивительно, что сегодня безоблачно… – Аккерман ставит кружку на блюдце и по привычке оглядывается на неё, отрываясь от созерцания пейзажа. И замирает. В блёклом отблеске керосинки черты женского лица очерчиваются мягкостью, а каштановые волосы мерцают оттенками золота и сливового дерева. И почему-то эта игра цвета завораживает его даже больше, чем созвездия. А Кaта снова распахивает губы: – Спасибо за этот вечер, Леви… – Она наклоняет голову, скользя щекой по левому плечу, и, нежно щурясь, улыбается ему. – Меня восхищает, сколь много ты делаешь…
Аккерман
– Есть такое чувство, будто сейчас я скажу что-то слащавое… – неопределённо бормочет он, оглаживая её руку. Тёплая, не то, что его – у Аккермана извечно ладони, словно он банки с соленьями из самого глубокого погреба таскал. – Но пусть будет так, чем никак. Я делаю много, потому что ты даешь мне смысл. Смысл просыпаться и засыпать. Смысл жить.
Кaта косится на него, и грустно улыбается.
– Разве это не называется зависимостью? – тихо шепчет, тяня замок из их рук вверх, поднося к губам.
– Разве мы все не ищем смысл в своих близких? – отзывается Леви в тон. Она сдавленно выдыхает, пытаясь согреть его пальцы. Порой капитана невозможно переспорить, но сейчас – это что-то иное. Признание звучит проникновенно и нежно, заставая её врасплох: глаза увлажняются, чуть блестят от подступивших чувств.
– Ты тоже… мой смысл, Леви. И когда-то давно, поначалу… это пугало, – признаётся Кaта. – Ведь мы оба можем погибнуть в два счёта. Теперь мне кажется, что если звероподобный появится вновь…
– Я дал Эрвину слово, что убью его. И я это сделаю, – глухо перебивает Аккерман. – Я обещал…
Она замирает, на мгновение в растерянности: голос Леви звучит слишком волевo, для знающего – здесь даже чувствуется невысказанная скорбь. Бишоп выдыхает – обречённо, но спокойно, и подаётся к мужу, прижимаясь ближе, обнимая.
– Да, милый. – Его сильные ладони лежаться на ровную спину. Керосинка еда потрескивает, выхватывая из темноты раскинутый плед, и две фигуры, сплетённые в одну. Кaта, прижавшись к сердцу Леви, блуждает в мыслях. Теряется в витиеватых воспоминаниях злосчастного дня, что неумолимо встаёт перед глазами, стоит хоть кому-нибудь упомнить в разговоре имя погибшего товарища, друга и командора. Давление в груди растёт, что в конце концов, не в силах сдержать это, она робко спрашивает: – Почему ты всегда шёл за ним?
Леви неопределённо хмурится, наклонив голову, всматривается в глаза. Он улавливает по тону и голосу, о ком Кaта говорит, но хочет точно убедиться. Девушка тоскливо улыбается:
– Ты всегда шёл именно за Эрвином. Не за Шадисом, не за идеей – за Эрвином. Я часто это замечала, но даже после твоего рассказа о вступлении в разведку не могла понять…
У дальней кромки леса взметается мелкая стайка из салатовых светлячков, а где-то в чаще слышится глухое ухание совы.
–
Кaта всматривается в мужа осторожно, затаив дыхание, словно чувствуя в этом моменте что-то очень важное для них обоих.
– Перед следующей экспедицией я стоял за Эрвином в построении и смотрел на его спину, на “Крылья свободы”, задаваясь сотней вопросов. Бесчеловечный искал решение вопросов, что могли спасти Человечество. Однако люди, ради которых он старался, имели затуманенный взор от защитных Стен: за столько лет их разум сузился до границ внутри Марии, Розы и Сины, что они и не думали об остальном мире. Тогда я решил, что точно пойду за ним, пока не пойму Эрвина Смита до конца. Он казался мне загадкой без решения…
Леви замолкает на мгновение, переводя дух. Смерть Эрвина навсегда что-то изменила в каждом выжившем разведчике, быть может, оттого слова давались тяжело.
– Когда я сумел его понять, через пару минут корпус лишился Главнокомандующего.
– В день битвы за стену Мария… – Леви чувствует её ладонь на своей раскрытой руке. Он слепо касается Бишоп в ответ, переплетая пальцы.
– Да, – глухо слетает с языка – камень, ухающий с горы в пропасть. Леви слышит на периферии сознания слабый голос Кенни: “Нам всем нужно чем-то упиться сполна. Иначе – долго не протянем. Мы живём во власти того, что нас пьянит”. Такова природа человека. – Он был заложником своей мечты… – медленно произносит Аккерман. – Но в тот миг, оказавшись на перепутье между желанием дойти до подвала и долгом сражаться до последнего вздоха, он будто стал ребёнком и из заложника окончательно превратился в раба. Это, в конце концов, сделало его в моих глазах простым смертным.
– Человеком. – Кaта медленно всматривается в голубо-серые глаза. – Ты… почувствовал себя преданным или обманутым?
– Поначалу да, но лишь на миг… Это походило больше на чувство растерянности, что исходило из потери привычного образа. Словно когда зажигаешь свечу в тёмной комнате и наконец всматриваешься в расположение предметов – я просто увидел правду. Он был человеком. И это разрешило главный вопрос, из-за которого я и последовал за ним.
Кaта грустно улыбается. Едва-едва. Вспоминать их друга больно, но больнее – забыть. И если мечта поработила Смита, превратив того в бесправного невольника, в сложившемся исходе тоже есть толика чего-то хорошего: