Капуччино
Шрифт:
— Мы красные кавалеристы, и про нас…
Обычно Качинский появлялся в гостиной с огромной кипой газет под мышкой и кличем «Это победа»!
Все знали — его афоризм напечатали в «Литературке». Он раздавал газеты, где афоризм был обведен жирным красным карандашом, и всем подписывал: «С любовью…», «С нежностью…», «С симпатией…» Он не врал — это действительно было так. Правда, каждый раз не хватало одного экземпляра — и каждый раз Глечику.
Глечик тут
— Только прошу не читать нового шедевра вслух, — молил он, — мой эскорт может заснуть.
И саркастически улыбался…
Качинский был романтик из белых ночей.
В свои пятьдесят он все мечтал встретить юное созданье, которое полюбит его и его афоризмы.
Он был красив, строен, когда-то чемпион по бегу, потом — по гребле, далеко метал диск — короче, полюбить его было легко.
И в него влюблялись, но он оставался равнодушен.
— Кач, — говорил Виль, — ты только взгляни! Разве это не богиня?
— Это блядь, — печально отвечал Кач. — Послушай, Брекекекс, сразу же, как мы с ней легли, я ей начал читать афоризмы. Она смотрела на меня, как на ненормального! После третьего она устроила — неизвестно по какой причине — скандал, а после восьмого повернулась спиной — и захрапела… И ты считаешь, что я могу жениться на такой потаскухе?!
Появлялись новые, еще более прекрасные.
— Это — Афродита! — кричал Виль. — Если бы такая полюбила меня…
— Распутница! — парировал Качинский. — Можешь мне поверить. Я провел с ней две ночи. Первая была, действительно, неплохой — я заставил ее прослушать около шестисот афоризмов. Но вторая… Она заснула тут же. И на чем — на «Переживем-увидим!»… Скажи, Брекекекс, почему мне попадаются одни шлюхи?!
Поэтому он был холост, романтик Кач. Он писал афоризмы.
«Интеллигенты умирают сидя», — это, кстати, его…
— Понимаешь, Брекекекс, я ищу юное, чистое создание, тонкое и нежное, которое вместе со мной порадуется даже «И чужой руке владыка, если она своя»…
Это был афоризм, который никто не понимал.
— … Тонкое и нежное, — повторял Кач, — а не этот глечиковский эскорт.
Кач недолюбливал Глечика.
— Представь, Брекекекс, — говорил он, — доживаю я до коммунизма, иду по Невскому и на углу с Литейным — Глечик, со своим эскортом! Так стоит ли доживать?..
Он был идеалист.
Он сидел в своей конуре, за Императорским театром, сжимал голову и рожал афоризмы.
«И луне приходится закругляться», — это тоже его.
Он мучил Виля афоризмами, не давал ему писать, Виль удирал из дома в библиотеку — Кач являлся и туда.
— И шишки падают! — орал он.
Их выгоняли из зала…
Виль перебирался в Летний сад, под статую «Ночи» — Кач появлялся через час, как всегда, с рукописью.
— Слушай, Брекекекс: «Сердце
Мраморная статуя «Ночи» просыпалась.
— Это победа, — произносил Виль.
— Вот именно! А этот: «Сколько промахов — и все в цель!» А?..
— К-кач, у меня в театре через час репетиция.
— Подождут!.. Ты мне лучше скажи — гениально?
— Это победа, — безнадежно повторял Виль…
Они работали до глубокого вечера, у Фельтоновской решетки, и молодая луна заглядывала в листки Кача, которым не было конца. Иногда он приходил к Вилю среди ночи, с горящими глазами, взлохмаченный, с рукописью в руках.
— «Ученый с философским камнем за пазухой», — кричал он с порога. — Ну, как, Брекекекс?
— Ты знаешь, который час? — безнадежно спрашивал Виль.
— Брекекекс, — сообщал Кач, — дружба — понятие круглосуточное.
— Но у меня женщина.
— А мы ее сейчас усыпим, — кричал Кач, подбегал к ней, и начинал ей выдавать афоризмы. После третьего она засыпала…
— Ну, теперь можем спокойно поработать, — он удобно усаживался в кресле: — «Подавляющее большинство меньшинство»… Уловил?
— Это — победа! — бормотал Виль, борясь со сном…
Юное создание, мечтавшее спать с афоризмами, все не являлось.
Голова его совсем побелела.
— Брекекекс, — печально говорил он, — заглядываюсь на молоденьких девочек… Старею…
Прощались они на Литейном. Шел снег. Дул ветер. И все замерзло навеки.
— Мы больше никогда не увидимся, Брекекекс, — сказал он и протянул Вилю конверт. — Здесь афоризм. Для тебя… Открой, когда тебе будет много-много лет…
И он скрылся в ленинградском тумане…
Виль долго не раскрывал конверта.
Он распечатал его однажды, когда ему было совсем херово и он вдруг почувствовал себя стариком.
В конверте лежала узенькая полоска бумаги.
«Не горюй, и старость проходит» — было написано на ней.
— Это — победа, Кач, — тихо произнес Виль…
Бем был возмущен поведением Ксивы. Но еще больше — самим Вилем.
— Я не думал, что ты такой мудак! — удивленно произнес он. — Приехать без диплома! Я ожидал все, но не подобного кретинизма!
— Где я мог его взять? — удивился Виль.
— На Запад с этим вонючим дипломом выехало больше, чем кончило филологические факультеты Московского и Ленинградского университетов за все время! На симпозиумах я встречал бородатую профессуру, которая в России торговала парфюмерией, резала бедных коров на мясокомбинате, чистила сапоги — и все с дипломами!
— Где они их взяли? — спросил Виль.
— Купили! Потому что трезво смотрели в будущее…
И Бем решил лично заняться дипломом Медведя.