Кареглазка и чудовища
Шрифт:
Я рыдаю, тихо-тихо, чтоб вскоре сорваться в жалкий рев, который разносится эхом. Я плачу взахлеб, и не могу остановиться, как двухлетний ребенок, который находится в плену отчаяния… Мне стыдно, но я отбрасываю это позорное чувство — здесь никого нет, никто не будет издеваться.
Где я? Судя по всему — это какая-та пещера или подземелье, сырое и холодное. Но я нахожусь не на полу — мое ложе располагается на мягкой куче из трупов, на самой вершине пирамиды из мертвецов.
Сколько времени я здесь, понять трудно. Целую бесконечность я уверен, что из живых рядом только
ШИЗА, ТЫ?!
— Кто здесь? — шепчу я.
Несмотря на боль, активирую руку, пытаясь найти опору, и ладонь проваливается во что-то вязкое. Вытаскиваю, щупаю — это дыра в трупе, вероятно, кишечник. Я блюю, как проклятый, меня выворачивает от отвращения, и израненное тело прошибает волной адских страданий. Я едва не отключаюсь, но чудом сохраняю сознание. Если где-то там Милана, я обязан ей помочь.
Я лезу поверх мертвых тел, иногда их распихивая, ноги не слушаются, руки тоже — для передвижения я извиваюсь, как уж. Груда трупов валится подо мной. Рывком перемахиваю через последний барьер, скатываясь на бетон в запекшейся крови, и сильно ударяясь головой.
Сил больше нет. Внутренности горят огнем. Я прикладываю все усилия, и волю, но нет — я не могу. И только дочь Кареглазки важна, я обязан спасти хотя бы ее.
Я встаю, как поверженный титан — сквозь пелену слез, одновременно с молнией, прошибающей позвоночник от затылка до копчика. Держусь за липкую стену ватными руками, опираюсь на ноги, которые сгибаются анатомически неправильно.
Здесь темно, хотя дальше горит тусклый свет. Это туннель. Сзади действительно гора трупов: без конечностей, со вспоротыми грудинами и животами, иногда — тела, отделенные от голов. Опираясь на стену, покрытую смолянистой субстанцией, ковыляю до слабоосвещенного подземного перекрестка. Гидроэлектростанция? Вероятно, да.
Центр устлан какими-то здоровенными яйцами… хотя, нет, это больше похоже на коконы с пупырышками. Черные, как сажа, шары — их несколько десятков. Сбоку доносится стон. Я скашиваю взгляд, и с удивлением вижу Афродиту, вернее то, что от нее сохранилось.
Останки облысевшей сектантки лежат под фонарем, на небольшом возвышении. У нее всего одна рука, все остальные конечности исчезли. Туловище искусано и изорвано, приплюснутая голова едва держится на перекушенной шее. Серые глаза приоткрыты, застыв, как вулканическое стекло. Вдруг она моргнула, и из горла донесся стон. Какого черта она жива?!
— Гряду скоро, и возмездие мое со мной, чтобы воздать каждому по делам… — доносится из булькающей глотки.
— Ты видела Милану? — я не собираюсь слушать бред, мои силы на исходе.
— Кого я люблю, тех обличаю и наказываю… — шипят останки.
Иди на хрен! Я оставляю ее, чтоб найти дочь Кареглазки — вряд ли она здесь, и жива, но в моей жизни больше нет никакого другого смысла.
Дверь на ржавых петлях впускает в новый коридор. Там темно, и все же я замечаю силуэт. Я застываю, и существо чувствует меня. Оно приближается, маленькое ужасное чудовище…
Когда тварь уже рядом, свет падает на нее из-за моей спины. Это ребенок — совсем недавно это был еще ребенок.
Я больше не ищу Милану, потому что встретил ее только что. Маленький упырь, только что меня инфицировавший. Напротив снова бормочет безумная сектантка, из ее глотки выплескивается кроваво-бурая жидкость, а глаза горят белым светом.
— Господь говорит — только я знаю намерения, что буду делать с вами. Эти намерения во благо, а не на зло. И они дадут вам надежду…
Афродита замолкает, и я молчу. А затем сияющие глаза останавливаются на мне.
— Абракс победил, — вздыхает она. — Я использовала все, что могла… остался только ты. А времени почти нет. Хочешь узнать, что произошло? Станешь моим оружием?
****
Павшая крепость дымила, а пепел сыпался и сыпался с неба, словно и не думал иссякать. Воздух прорезал детский крик, настойчивый, и недовольный. Он уже звучал, голосил на всю округу, он еще будет кричать, ведь этот младенец и не собирался успокаиваться.
Ребенок не понимал, почему он один, почему за ним никто не приходит, и что будет с ним дальше. Иногда он замолкал, чтоб передохнуть, поползти, поглазеть на возвышающуюся рядом треугольную плиту, торчавшую на площади, словно обелиск посреди разрушенного Рима. Или поиграть с пылью, покрывавшей все вокруг. Но это ему быстро надоедало. Он хотел есть, но еды не было. Пить — не было. Ничего не было.
Наконец эти крики достигли чьих-то ушей. Из мглы явились трое — с наглухо застегнутыми плащами, и лицами, скрытыми под капюшонами. Увидев мальчика, они явно обрадовались. Один из них окинул спутников триумфальным взглядом, и снял капюшон. Это был капитан Шпигин.
— Мы нашли его, — он улыбнулся, разглядывая едва заметный шрам на животе младенца — след от когтя Охотника. — Он существует — Тринадцатый был прав.
Остальные также откинули капюшоны. Это оказались гадкий тип с рыхлым лицом, украшенным символикой Богобратства, и красивая белокурая азиатка, совсем молодая — до 25-ти. Девушка смотрела на ребенка с благоговением, в то время, как во взгляде мужчины сквозило сомнение.
— Андрей, а что, если священный Аваддон впал в ересь?!
— Апостол имел видение. Людей ждет новое начало, — не согласился Шпигин. — Севастьян, неужто ты сомневаешься?
Гадкий пастырь вряд ли был готов так легко изменить свое мнение, и это было видно.
— Тринадцатый погиб, — напомнил он о разрушенном Харизаме. — И что нам делать дальше? Слепо верить покойнику, и выполнять его сомнительный последний приказ? Синдикат уже сто лет служит Суровому Богу… мы — не мятежники.
Шпигин пожал плечами, оглянувшись на красноглазого кота-альбиноса, появившегося из ниоткуда и присевшего на торчавшей плите.
— Смерть Аваддона ничего не изменит. Мальчик — Хомо новус, новый человек. И наша миссия — защитить его.