«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
— Как же так? — растерялся Тимофей. — Вот ведь паразит! Живого человека перепутал. А? Ну, погоди! Буду на трассе, я его разыщу, очкарика, я ему все скажу. — Он засмеялся.
Герасим тоже засмеялся:
— Не переживай, мы тебе придумаем что-нибудь посовременней… И вот еще что. — Он повернул голову набок, так, чтобы видеть Тимофея. — На Крестах тебе делать нечего. А бабу свою ты забирай, устроим ее на базу. Хату я подыщу. Тут у нас один на материк уезжает.
Тимофей промолчал.
— Слышишь, что ли?
— Слышу…
— Как ты говоришь этого звали, что в бочке?
— Диоген.
— Диоген? М-да… Ничего вроде… Только к Диогену мне уже не привыкнуть.
После обеда Геннадий взял костыли и героически запрыгал к дому доктора. Его напутствовал сам Шлендер, вышедший на крыльцо.
— Прыгай, прыгай! — поощрял он. — Это хорошо! Функциональная гимнастика. Только ведра в прихожей не посшибай костылями.
В квартире доктора все было по-прежнему, если не считать того, что телефон ему все-таки поставили. Сколько он тут не был? Чепуха, какой-нибудь месяц. Последний раз заезжал перед Делянкиром, привозил деньги… Ага, зацвела роза! Странно. Осень — и вдруг роза. Или так должно быть?.. Значит, всего месяц? А с того дня, когда он приехал сюда ночью и сидел вот на этом диване, жалкий и закрученный до того, что говорил всякую чушь, с того дня прошло всего четыре месяца? Не может быть! Всего четыре месяца. И каждый день как на ладони… А прошлый год, и позапрошлый, и еще два-три года перепутались и переплелись так, что уже и не сообразишь сразу, когда и где что было и было ли? Годы в тумане…
Геннадий подремал немного и проснулся от запаха яичницы. Доктор ходил по комнате в фартуке и курил длинную вонючую папиросу.
— Доктор, — сказал Геннадий — я должен все-таки отметить, что вы меня любите. Вопрос: за что?
— Сам удивляюсь… И вот что, голубчик, если ты намерен со мной разговаривать сейчас, то я лучше сразу уйду в другую комнату… Я, видишь ли, иногда думаю. Понял? Такая у меня старческая привычка…
На другой день Геннадий проснулся, когда Шлендера уже не было. Глянул в окно и зажмурился. Выпал снег. Лежал, как простыня, как только что отглаженная сорочка, чистый, белый, свежий, совсем еще новый… Красиво, и все тут! Можно, конечно, вспомнить, что это белый саван обновленья, но лучше было бы влепить кому-нибудь сейчас снежком. Эх, калека колченогий!
Сварил кофе, обложился журналами и стал блаженствовать. Валяться на диване было чертовски приятно. Покой. Забота. Ласковые голоса по телефону. Он снимает трубку и видит на другом конце провода то жарко сопящих близнецов, то самостоятельного Володю Шувалова, который беспокоится, не опоздает ли Геннадий на вечер… Нет, Володя, что ты! Не опоздаю, хромой прибегу! Такое событие — гуляют передовые шоферы, выполнившие что-то вроде двух или даже трех планов, изголодавшиеся,
Вообще эта Маша, уж если она интересуется производственником Русановым, могла бы и навестить его в столь трудную минуту. Было бы очень романтично.
Маша словно стояла под дверью. Она вошла и стала смешно щуриться: после улицы в комнате было темно.
— Здравствуйте, — сказала Маша. — Вы удивлены?
— Напротив. Я вас ждал.
— Ну да, так уж и ждали… Я была у ваших ребят в больнице, встретила Аркадия Семеновича, вот он мне и сказал.
— Вы такая румяная, Машенька. Мороз, должно быть?
— Какой мороз! Теплынь… Вы на лыжах ходите?
— Да так…
— Аркадий Семенович вас заставит. Он всех так лечит. Я ведь тоже его старая пациентка.
— Вон оно что…
— Вы Фокина знаете? — спросила Маша.
— Знаю. Как же… А что?
— Так… Сосед мой. Я все у него про вас спрашивала… — Она осеклась и как-то совсем по-школьному добавила: — Ну, про работу вашу…
— Ах, про работу? Передайте Фокину привет. Скажите, что Русанов чести не посрамит… И принесите мне подарок, Маша. Ладно? Банку сгущенного молока. Я снова накормлю вас тянучками.
«Готова, курочка, — подумал он, когда Маша ушла. — Можно ощипывать и в бульон…»
Через два дня Геннадий ходил уже без костылей, чуть прихрамывая. Он прочел все журналы, выпил ведро кофе и стал скучать.
— Завтра сбегу, — сообщил он Шлендеру.
— Скатертью дорога.
— Давайте устроим прощальный ужин.
— Отчего же, можно устроить.
Они напекли блинов и сели ужинать. Доктор поставил на стол баночку красной икры.
— Беда, Гена, терпеть не могу, когда люди пользуются блатом, а вот не устоял. Слабость моя.
Он приоткрыл было дверцу шкафа, где стояла бутылка водки, но тут же закрыл, сделав вид, что ничего не было.
— А вы не бойтесь, — сказал Геннадий. — Давайте по рюмочке.
— Кукиш тебе.
— Я серьезно, Аркадий Семенович. Понимаете, какое дело. Вы же сами сказали, что я не алкоголик. Так, пьяница бывший. А чувствовать себя ущербным как-то неловко. Все могут выпить рюмку, я, выходит, не могу.
— Гена, — серьезно сказал доктор, — смотри, я могу и налить.
— Налейте.
Доктор наполнил рюмки.
— Между прочим, у вашего Пифагора, кажется, воспаление легких, — сказал он. — Это ему совсем не вовремя. Сердце у него плохое.
— Скрутило, значит?
— Скрутило… Сечь надо! И Герасима вашего в первую голову. Организатор. Кто же так работает, понимаешь ли, что в мирное время люди в такое бедствие попали? Героизм — это знаешь что?
— Знаю.
— Откуда знаешь?
— Маша говорила.
— Ах, Маша… Славная девочка. Ты на ней женись, а?
— Жениться надо по любви.