«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
Он знал, что наступит утро, когда ты думаешь, что вот еще одна, все повторилось, та же кровать, те же ласки, слова…
Такое утро хуже похмелья.
А сегодня он всю ночь, даже во сне, ждал утра, ждал рассвета, чтобы она проснулась и открыла глаза. Он не боялся похмелья. И не боялся признаться себе, что будет снова ждать ее — вот здесь, рядом, на своем плече…
— Маша! — позвал он.
Там, на кухне, соседи. Черт с ними.
— Маша! Иди сюда. С Новым годом!.. Ой, не могу! Почему у тебя на переднике свиньи нарисованы?
— Это не свиньи, Гена. Это
— Как молодой бог. Даже чуточку лучше.
— Хочешь, я тебе испорчу настроение?
— Не испортишь.
— Испорчу. Ты знаешь, что тебя с работы выгнали?
— Конечно, знаю.
— Откуда?
— Я умный, догадался. Что еще делать с человеком, который, во-первых, под следствием, а во-вторых, прогулял целую неделю? Гнать в шею!
— Ты стал такой храбрый!
— Я стал храбрым, Машенька. Честное слово! Ты посмотри — солнышко светит, воробьи чирикают.
— На Колыме нет воробьев. И вообще, вставай. Чайник кипит.
— Подожди, сядь. Чем ты занималась без меня?
— Сдавала минимум на звание кандидата юридических наук.
— Нет, серьезно?
— Я серьезно, Гена. Что мне еще делать, если ты такой? Подставляю свои хрупкие плечи. Скоро у меня будут мешки под глазами и землистый цвет лица.
— Машенька, а тебе не кажется, что ты меня ущемляешь? Мою мужскую гордость? Я хочу защищаться сам! Твое место на кухне, у очага, за выкручиванием байкового одеяла. Почему ты меня не слушаешь?
— Потому что даже близнецы на базе думают о тебе больше, чем ты сам. Пришли ко мне, когда я там была, и говорят: «Это что же получается? Нам в Париж надо, французский у нас хромает, нам Рислинга бить надо, а мы еще не в форме, и вот такая чепуха: Русанова куда-то таскают…» Очень огорчены!
— Психи! — рассмеялся Геннадий. — Только знаешь что? Может, нервы дороже? Дело-то кислое, как ни поверни. Самохин такого случая не упустит. И пойдет… Пьяница, три раза права отбирали. А тут еще… документы у меня не очень.
— Да, все трудно.
— Может, черт с ним? Ну, выплачу я за машину. Не посадят же меня? Начну все сначала. Я теперь на ногах. А Демина где-нибудь втихаря удавлю. Не до смерти, а так, чтобы и у внуков синяки были.
— Куда лучше сделать это на людях.
— Лучше-то, конечно, лучше…
— Знаешь, Гена. Вот сейчас я за тебя уже почти спокойна. Ты действительно на ногах. И мне важен не столько ты, сколько Демин. Понимаешь? Я хочу показать его людям. Хочу, чтобы люди видели и знали: да, демины есть! Их нужно бить, как ты говоришь, только не втихаря, а публично!
— Ты стала такой кровожадной. Маша! А не прищемят зайцу хвост?
— Не прищемят. Привлечены лучшие силы района.
— Ну да? А кто?
— До конца следствия некоторые вопросы не оглашаются, — важно сказала Маша. — Азбука. Учиться надо. Я пойду завтрак готовить. А ты вставай.
Геннадий оделся. Сел на подоконник. Маша — умница! Он, конечно, немного ломался перед ней, дурачина. Старая привычка, по губам бить надо. Она повторяла его мысли, потому что вот уже несколько дней он думал
— Марья! — закричал он. — Иди сюда.
— Что такое?
— Можно, я буду звать тебя Марьей?
— Ты меня за этим и позвал?
— Нет, я позвал тебя, чтобы сказать: мне было очень хорошо кататься с доктором по тундре, но еще лучше мне сидеть рядом с тобой.
— Спокойней, ты хочешь сказать?
— Спокойней.
— Когда-то ты говорил, что каждый юноша мечтает стать юнгой на океанском пароходе.
— Это не я говорил, а Бабель.
— Все равно.
— Нет, не все равно. Бабель уточнял: до тех пор, пока юноша не женится… У тебя, кстати, нет желания родить мне сына?
Она отошла к окну, отвернулась.
— Я тебя очень люблю, Гена. Очень сильно. Я сделаю все, что ты захочешь, потому что у меня нет сейчас других желаний, кроме как делать то, что хочешь ты… И только одного я не хочу сейчас, одного боюсь… Я не хочу, чтобы ты сейчас… растерянный, усталый… чтобы ты заставил себя поверить, что любишь меня. Или просто остался со мной потому, что… провел здесь ночь… Ты меня понял? И не надо говорить сейчас об этом. Очень тебя прошу.
И снова, как вчера, она подошла к нему и уткнулась головой в грудь.
26
Фокин только что вернулся из дальнего рейса и поставил порожнюю машину под окнами возле дома — шоферы иногда разрешали себе не отгонять машину сразу. Увидев Геннадия на кухне, спросил:
— Соседями, выходит, будем?
— Еще чего! Я не умею жить в такой клетушке.
— К себе заберешь?
— У нас морганический брак, — очень серьезно сказал Геннадий.
— Это как же? На два дома?
— Вроде того.
— Чудеса… Ты вот что, Гена, ты не думай: я твое местоположение не раскрываю, но ребята беспокоятся. Я им сказал, что видел тебя. Велели передать, что ты паразит.
— Очень тронут, старина. — Он посмотрел в окно, увидел машину. — Очень тронут. Если ты не хочешь, чтобы я был паразитом, дай мне ключ от машины. Завтра к обеду пригоню. Тебе все равно в ночь.
— Не болтай, — сказал Фокин.
— Я по старой трассе поеду. Никто не увидит, не бойся.
— Не болтай, говорю. У меня трое детей, Гена. Понял? Их кормить надо.
Он ушел к себе, а Геннадий стал думать, как же теперь быть? Попутку в праздничный день не поймаешь. Этот Фокин трус несчастный! Разве он бы отказал товарищу, который соскучился по друзьям? И вообще, все его бросили. Марья бродит по своим таинственным делам. Ладно, он объявит голодовку и будет читать подшивку «Пионерской правды» за прошлый год.