Карта и территория (La carte et le territoire)
Шрифт:
Через четверть часа директор управления позвонил Бардешу лично и, горячо поздравив его, дал рабочий и мобильный телефоны майора Фербера из уголовного розыска, ведущего следствие по этому делу.
Он тут же набрал своего коллегу. Было уже девять вечера, но Бардеш застал его на месте, он как раз собирался уходить. Фербер тоже вздохнул с явным облегчением, услышав новость, а то он уже склонялся к мысли, что они никогда ничего не узнают, а нераскрытое дело саднит как старая рана, полушутя добавил майор, и все время напоминает о себе, ну, Бардеш-то понимает, о чем речь.
Да, Бардеш понимал; обещав завтра же послать ему краткий отчет, он повесил трубку.
На следующий день перед обеденным перерывом Фербер получил по мейлу описание обнаруженных в Ницце предметов искусства. Клиника доктора Петиссо, отметил он мимоходом, была в числе тех, кто отозвался на их запрос; признав, что у них есть лазерный скальпель, они заверили, что аппарат находится на своем месте. Фербер даже нашел их ответ: его подписал лично Петиссо. Мог бы, попенял себе Фербер, удивиться тогда, что клиника, специализирующаяся на реконструктивной и пластической хирургии, имеет оборудование, предназначенное для ампутаций; правда,
Уэльбек оставил в завещании как нельзя более точные распоряжения: в случае, если он умрет раньше Джеда Мартена, картину следовало вернуть автору. Фербер сразу дозвонился до Джеда: он был дома; нет, он его не побеспокоил. Ну разве что совсем немного, поскольку он смотрел сборник «Утиных историй» по Disney Channel, но зачем вдаваться в подробности.
Портрет, замешанный уже в двух убийствах, прибыл к Джеду без всяких особых предосторожностей, в обыкновенном полицейском фургоне. Он поставил его на мольберт посреди комнаты и вернулся к своим занятиям, которые в тот момент были самыми что ни на есть прозаическими: он чистил насадочные линзы и убирал в комнате. Мозг у него функционировал в замедленном режиме, и лишь через несколько дней он осознал, что картина давит на него, в ее присутствии ему становилось ужасно не по себе. Дело не только в том, что от нее словно веяло кровью, как веет кровью от некоторых знаменитых драгоценностей и вообще от предметов, вокруг которых в прошлом кипели страсти; нет, его тревожил прежде всего экспрессивный, пронизывающий взгляд Уэльбека, который теперь, когда его нет в живых, – а Джед сам видел, как посреди кладбища Монпарнас комья земли один за другим разбивались о крышку его гроба, – казался противоестественным и неуместным. Правда, портрет как таковой, глаза б на него не смотрели, явно удался, ощущение жизненной силы, исходившей от писателя, было поразительным, чего уж тут скромничать. Что же касается его стоимости в двенадцать миллионов евро, то Джед всегда отказывался давать комментарии по этому поводу, но как-то раз сорвался – в беседе с особо приставучим журналистом: «Не надо искать смысл там, где его нет», перефразировав тем самым, не вполне отдавая себе в этом отчет, заключительные слова «Трактата» Витгенштейна: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать»*.
Он позвонил Францу в тот же вечер – рассказать о случившемся и сообщить о своем решении выставить «Мишеля Уэльбека, писателя» на продажу.
* Витгенштейн Л. Логико-философский трактат / Перевод с немецкого Добронравова И. и Лахути Д.; Общ. ред. и предисл. Асмуса В. Ф. – M.: Наука, 1958 (2009).
Войдя в кафе «У Клода» на улице Шато-де-Рантье, он почувствовал с бесспорной очевидностью, что переступает порог этого заведения в последний раз; он также понял, что это их последняя встреча. Франц сидел сгорбившись за их привычным столиком перед бокалом красного вина. Он постарел, словно придавленный грузом тяжких забот. Конечно, он заработал много денег, но, видимо, говорил себе, что, подожди он пару лет, заработал бы в десять раз больше; наверное, он уже разместил свой капитал, а это вечный источник головной боли. Кроме того, судя по всему, он с трудом переносил новый статус богача, как и большинство выходцев из бедных слоев: богатство делает счастливым только тех, кто всегда жил в относительном достатке и был готов к этому с детства; когда же оно сваливается на человека, которому пришлось нелегко в начале пути, то в первую очередь он испытывает – ему иногда удается подавить на время это чувство, пока в конце концов оно не возвращается с новой силой, чтобы накрыть его уже с головой, – просто-напросто страх. Джед же, родившись в состоятельной семье, очень быстро добился успеха и с легким сердцем смирился с тем, что у него на текущем счету очутилось четырнадцать миллионов евро. Его даже не особенно доставал банкир. После нынешнего финансового кризиса, который оказался еще хлеще, чем в 2008 году, и привел к разорению Credit Suisse и Royal Bank of Scotland, не говоря уже о ряде других менее крупных учреждений, банкиры сидели тихо, и это еще слабо сказано. Само собой, у них неизменно был наготове привычный набор для запудривания мозгов, вколоченный им за годы учебы; но стоило им втолковать, что никакие вклады его не интересуют, как они, покорно вздохнув, отступались, безропотно убирали на место предусмотрительно заготовленную тоненькую папочку и чуть ли прощения не просили; лишь жалкие остатки профессиональной гордости не позволяли им предложить ему открыть сберегательный счет под 0,45% годовых. Вообще, наступил довольно странный с идеологической точки зрения период: с одной стороны, все без исключения жители Западной Европы, похоже, считали, что капитализм на последнем издыхании, самом последнем, и буквально дышит на ладан, с другой – ультралевым партиям не удавалось соблазнить никого, кроме своей всегдашней клиентуры, всяких там злобных мазохистов. Словно пелена пепла обволокла умы.
Они посвятили несколько минут обсуждению ситуации
Джед, собственно, никуда не спешил. Разговор увял и вскоре вовсе иссяк. Они огорченно смотрели друг на друга. «Мы столько вместе пережили…» – хотел было сказать Джед, сделав последний рывок, но голос его угас до того, как он дотянул до конца фразы. Когда он встал, собираясь уйти, Франц сказал:
– Ты заметил… Я не спросил тебя, чем ты сейчас занят.
– Я заметил.
Если честно, то он, мягко говоря, бил баклуши. И так устал от безделья, что несколько недель назад начал разговаривать с нагревателем. Но ужас состоял в том – он осознал это позавчера, – что теперь он ждал, что нагреватель ему ответит. И как в воду глядел, аппарат издавал все более и более разнообразные звуки: постанывал, храпел, резко пощелкивал и шипел, варьируя тональность и уровень громкости; казалось, он вот-вот заговорит человеческим голосом. В сущности, он был самым старым его товарищем.
***
Полгода спустя Джед решил переехать в старый бабушкин дом в Крезе. При этом он мучительно сознавал, что в точности повторяет путь Уэльбека, который тот прошел несколько лет назад. Для собственного спокойствия он неустанно твердил себе, что между ними нет ничего общего. Во-первых, Уэльбек перебрался в Луаре из Ирландии, то есть настоящий переломный момент произошел у него гораздо раньше, когда, покинув Париж, средоточие его писательской деятельности и дружеских отношений – так, во всяком случае, можно предположить, – поселился в Ирландии. Разрыв, на который отважился сейчас Джед, покидая социальный центр своей художественной деятельности, был того же порядка. По правде говоря, он уже его осуществил. В первые месяцы после того, как он проснулся знаменитым, Джед соглашался на участие в бьеннале, ходил на вернисажи и раздавал направо и налево бесчисленные интервью – один раз даже прочел лекцию, но она не оставила следа в его памяти. Потом он сбавил обороты, перестал отвечать на приглашения и электронные письма и за каких-нибудь два года погрузился в гнетущее депрессивное одиночество, впрочем, по его мнению, необходимое и очень насыщенное, сродни буддийскому небытию, «насыщенному бесчисленными возможностями». Но пока что это небытие порождало одно только небытие, поэтому Джед и сменил место жительства в надежде вновь обрести тот странный импульс, который подвиг его в прошлом на то, чтобы добавить новые, так называемые художественные, объекты в ряд несчетных природных объектов и артефактов, уже присутствующих в мире. В отличие от Уэльбека, он не отправлялся на поиски утраченного гипотетического детства. Ведь его детство прошло не в Крезе, он лишь иногда приезжал туда на летние каникулы, от которых у него не осталось никаких внятных воспоминаний, разве что ощущение смутного первобытного счастья.
Прежде чем уехать из Парижа, ему надо было выполнить последнюю тяжкую миссию, но он откладывал ее сколько мог. Некоторое время назад он заключил договор на продажу дома в Ренси с неким Аленом Семуном, собиравшимся разместить в нем офис своей фирмы. Он разбогател благодаря вебсайту, где скачивали приветствия и картинки для мобильных телефонов. Не бог весть что, если вдуматься, затея проще пареной репы, но за пару лет он вышел на первое место в мире. Семун заключил эксклюзивные контракты со многими выдающимися людьми, и теперь за вполне скромную сумму на его сайте можно было персонализировать свой мобильник, скачав фотку и голос Пэрис Хилтон, Деборы Ченнел, Дмитрия Медведева, Пафф Пафф Дэдди и так далее. Он решил перевести сюда головной офис – библиотека, сказал он, «просто суперская» – и построить в парке современные производственные мастерские. На его взгляд, в Ренси таилась «энергия безумия», которую он рассчитывал использовать в мирных целях; ну что ж, пусть так. Джед подозревал, что он слегка наигрывает, проявляя повышенный интерес к проблемным пригородам, хотя он бы наигрывал, покупая даже упаковку воды «вольвик». Как бы то ни было, заговаривать зубы он умел, и ему удалось наскрести максимум доступных субсидий, региональных и государственных; более того, он едва не обдурил Джеда с ценой на дом, но тот вовремя спохватился, и Семун предложил разумную сумму. Джед, естественно, в этих деньгах не нуждался, но считал, что оскорбит память отца, если отдаст по дешевке дом, где тот когда-то пытался жить, где он пытался, в течение нескольких лет, жить семейной жизнью.
Дул сильный восточный ветер, когда он съехал с автострады к Ренси. Он не был тут уже десять лет. Ворота слегка поскрипывали, но открылись без труда. Под свинцово-серым небом качались ветви тополей и осин. В зарослях травы, крапивы и чертополоха еще угадывались следы аллеи. Он с некоторым ужасом осознал, что тут прошли первые годы, если не первые месяцы его жизни, и вдруг створки времени словно захлопнулись над ним с глухим стуком; я еще молод, подумал он, я не дожил еще и до середины своего заката.
Белые ставни-жалюзи были закрыты, следов взлома на них не наблюдалось, и ключ легко повернулся в замке бронированной входной двери, даже странно. По соседним микрорайонам, надо полагать, пронесся слух, что красть в этом доме нечего, можно не рыпаться. Все верно, ничего тут не было, ничего годного на продажу. Никакой сравнительно новой электронной аппаратуры; массивная нестильная мебель. Немногочисленные украшения матери отец увез с собой – сначала в Булонь, потом в Везине. Шкатулку отдали Джеду вскоре после его смерти; он тут же засунул ее на верхнюю полку шкафа, прекрасно понимая, что следовало бы отдать ее в ломбард, а то рано или поздно он на нее наткнется и ему станет грустно, потому что если у отца жизнь была далеко не веселой, то что уж говорить о матери?