Катастрофа
Шрифт:
Катастрофа
ОЛЕВ бредет по лесу. Высокий, худощавый, смуглый, он ступает неторопливым широким шагом, заложив руки за спину и подавшись вперед, словно преодолевает ливень, но погода тихая, настолько тихая, что не шевельнется даже хвоя на соснах.
Неподалеку от него семенит маленькая светло-коричневая собачка: то забегает вперед, то отклоняется в сторону, что-то вынюхивает в кустах, задирает левую лапу, а затем спешит за хозяином, деловито опустив нос к земле.
Когда мать принесла собаку, Олев заявил: «Держать в городе собаку! Да это настоящее варварство, уж лучше кормить голубей на площади Победы!»
Олеву никак не удается подчинить ее себе, взять над нею верх.
Вот еще вчера он заставил Сирье ходить здесь, в зарослях кустарника, голой. А сам, перекинув через плечо пальто девушки, шел за нею, обгонял ее, подстерегал с фоторужьем. Любимое занятие Олева — снимать обнаженную натуру. Подобную «охоту» с фотоаппаратом он считает весьма полезной: модель непринужденно ступает по лесу, то исчезнет среди кустов, то вновь неожиданно появится. Никогда не угадаешь наперед, какой ракурс ты схватишь, но в любом случае позы естественны, не наиграны. Снятые таким образом серии Олев потом раскладывает на полу и изучает. И каждый раз в них открывается что-то новое, не замеченное прежде; всего этого заранее не предугадаешь, не добьешься искусственной комбинацией света и тени, модели и фона…
Вдруг ему почудилось, что Сирье и теперь может в любую минуту появиться из-за кустов, словно заяц или косуля, появиться и тут же исчезнуть, лишь хрустнут ветви, скатятся капли с листьев, задрожат паутинки…
«Она только притворялась независимой, — думает Олев, — ведь пальто ее было у меня на плече! Она была связана со мной этим пальто! Что она стала бы делать, если б я ушел? Заплакала, раскричалась? Интересно было бы посмотреть!»
Конечно же, это ребячество, он только унизил бы себя в глазах Сирье; но теперь все это уже не имеет никакого значения; главное — Сирье так ни разу и не обнажилась перед ним, ведь не одна одежда прикрывает человеческую наготу.
Всякий раз, когда он видел, как дрожат от волнения губы Илоны, видел ее широко раскрытые глаза, он ощущал какое-то удовлетворение и тщательно пытался скрыть его, впрочем, как и все свои чувства. Сирье ему случалось видеть радостной, даже отчаянно веселой, но ни разу ему не удалось заставить ее плакать. А если она и плакала, то только не из-за Олева, не о нем. Да и любила ли его Сирье когда-нибудь, хоть немного? Чуть сильнее, чем кого-либо другого? Раньше, даже прошлой осенью, он счел бы этот вопрос дурацким, бессмысленным; в то время подобный вопрос вообще
Минувшей осенью Олев как-то поздним вечером направился к дому Сирье. Они не уславливались о встрече, да в такой поздний час он, конечно, и не стал бы заходить к ней. Просто ему нравилось бродить по старым улочкам Пельгулинна, по аллеям серебристых ив вдоль рядов двухэтажных деревянных домов. С ним была собака. Он представил себе, как было бы здорово, если б Сирье шла сейчас домой, все равно откуда, обрадовалась и склонилась над собакой. Олев собаку недолюбливал, но ему нравилась Сирье, когда она держала ее на руках. К тому же собака неплохой предлог, если повстречается Сирье: он не собирался к дому Сирье, это собака потянула его сюда, собаке захотелось повидать Сирье; а Олеву все равно куда идти, вот он и пошел на поводу у собаки.
Сирье стояла в дверях своего дома и с кем-то целовалась. Олев остановился, не зная, что делать — отвернуться ли, пойти назад? А вдруг Сирье случайно заметила его, тогда это было бы похоже на бегство. На мгновение им овладела ярость, ему захотелось подойти к целующимся и разом поставить все на свои места. Но тут оба неожиданно обернулись в его сторону. Мужчина оказался тем самым чудаковатым горбуном — художником, который, кажется, работал по стеклу; Олев не раз видел его, когда заходил за Сирье в институт, Сирье даже назвала его как-то своим учителем. Олев вдруг осознал, что стоит носками внутрь; рядом собака, жалкая псина, — он кивнул в знак приветствия и прошел мимо.
В принципе, случившееся не поразило его. Он, по правде говоря, не верил в женскую преданность. Женщину надо постоянно завоевывать; будь то личное обаяние, сила или деньги, ее необходимо подчинять своему влиянию, не давать ей думать и смотреть по сторонам — только тогда она будет верна. У Олева на это не было времени, он должен трудиться: учиться, думать, подолгу бывать наедине с собой. И женщины и фотография — всего лишь развлечения, — это он внушил себе уже давно. Сирье оказалась лучшим вариантом среди ей подобных, а вовсе не целью! И если Сирье полагает, что ей уделяют слишком мало внимания, — в чем она совершенно права, — то пусть встречается с тем, у кого есть для нее больше времени, с кем угодно.
Но это же не кто угодно, а горбун! Мужчина средних лет с красивым до приторности лицом, с большим горбом на месте правой лопатки, обрюзгший; в довершение всего он хромал, опираясь при ходьбе на палку. И наверняка у него семья!
Олев почувствовал себя уязвленным, оплеванным.
Сирье, подумал он, как ты можешь? Неужели не нашлось никого получше? Или тебе все равно с кем?
А может, все гораздо сложнее? Вдруг Сирье не поверила, что у него с Илоной все кончено, что Илона, в сущности, была для него только моделью — когда Сирье не оказалось под рукой? И теперь Сирье в таком отчаянии, что ей все равно, с кем искать утешения, и она даже не замечает, что у того, кто заменил Олева, горб или вставные челюсти?
И как могла, как могла ты подумать, что у меня есть время для кого-то другого, если и для тебя-то у меня толком нет времени? — мысленно упрекал он Сирье, направляясь встречать ее к институту.
Олеву нравилось это здание, его длинные сумрачные коридоры. Он вошел в класс, табличка на дверях которого указывала, что тут познают искусство обработки стекла, — обычно по понедельникам Сирье можно было застать здесь с утра до позднего вечера. Олев не волновался, что может встретить того горбуна — тот обязан вести себя как преподаватель. Но в помещении, кроме Сирье и еще двух студентов, никого больше не оказалось.