Катастрофа

Саат Мари

Именно там, на высоком обрыве, когда его рука отдыхала на плече Сирье, это чувство захватывало его прямо-таки со сверхъестественной силой, и он начисто забывал о Сирье, которая стояла рядом с ним. Но ведь это-то и важно? Илону он не мог не замечать, не мог забывать о ней. Ее походка, запах, — приторный запах, как ему стало казаться впоследствии, — к ним невозможно было привыкнуть, они оставались чужими, подавляли его тем сильнее, чем больше он соприкасался с Илоной.

Когда-то он вроде восхищался походкой Илоны? Сирье скользила вперед, а Илона, как ему тогда казалось, ступала, величественно покачиваясь. Шагая рядом с ней, Олев воображал себя погонщиком верблюдов, который ведет через пустыню сказочный караван.

С Илоной он

познакомился в начале прошлого лета, когда Сирье трудилась в студенческом стройотряде. Как-то Олев поехал к морю. В то буднее утро на пляже было пустынно — время отпусков еще не наступило. У Олева болталось на плече фоторужье. У него вошло в привычку носить фотоаппарат с собой — вдруг увидишь нечто такое, что захочется запечатлеть, и будет жаль, если не сможешь.

Тут он заметил на берегу девушку. Припекало солнце, девушка лежала на песке, покрытая легким загаром, влажная и прохладная, как спелая дыня. Из-под коричневой косынки, повязанной на голове тюрбаном, выбивались густые русые волосы. Девушка лежала на спине, закрыв глаза, и Олев с удивлением заметил, что бикини ей идет. До сих пор он считал, что купальники неэстетичны, уродуют естественные линии тела. Теперь же он видел девушку, которой бикини что-то прибавляло: темно-коричневые полоски подчеркивали стройную, мягкую, удивительно плавную линию бедер и свежую пышность бюста.

Обнаружив, что ее фотографирует какой-то незнакомый парень, Илона как-то по-девчоночьи запаниковала и попыталась любой ценой заполучить негативы. Такое ребячество представляло собой разительный контраст с ее зрелым телом.

Илона только что окончила школу, ей исполнилось восемнадцать, и она была невинна. Казалось, она тщательно берегла себя, как некую редкую драгоценность. А затем, в те августовские сумерки, когда пиликали кузнечики и сквозь шорох листвы, сквозь стебли тысячелистника от земли донесся едва уловимый запах крови, она призналась Олеву, что он единственный, кто у нее когда-либо был или будет. Что она терпеть не может мальчишек, которые упорно шлют ей записочки, звонят по телефону… И вот явился Олев и сказал: «У вас удивительно плавная линия бедер. Отчего вы пожимаете плечами? Не поднимайте их, они у вас и так высокие!» И с этой первой же фразы Илона поняла, что она принадлежит одному только Олеву.

В сентябре вернулась из стройотряда Сирье. Олев обещал навестить ее там, но лето пролетело быстро. Он объяснил все своей ленью: Сирье прислала ему с острова Хийумаа вызов на въезд в пограничную зону, а он поленился пойти с ним в милицию — там всегда такие очереди. К тому же один из цилиндров в его мотоцикле то и дело барахлил: он стал разбирать мотор, дошел до контактов, но те оказались в порядке. На большее у него не хватило терпения, а пускаться в дорогу на неисправном мотоцикле не хотелось. Просить машину у отца тоже не было желания: он не любит просить, все равно что или кого, в особенности своего отца, от которого он и так зависит материально. И он не любит выслушивать все эти нравоучения и наставления — как въезжать на паром и как съезжать с него; не любит он и того, что ему назначают точный срок для возвращения. Он любит точность, даже слишком любит, и именно потому ему не хотелось обещать ничего точно — всегда что-то может помешать, и тогда придется нарушить обещание, а это ему было не по душе.

Отец, конечно, не запретил бы ему взять машину, он никогда не запрещает, но каждый раз у него такой вид, будто он провожает свою машину на свалку. Для отца машина значила, пожалуй, больше, чем для львицы ее детеныш. Отец способен потерять на улице галстук или портфель, стекла очков у него мутнее грязного стакана — едва ли он видит в них лучше, чем без очков, — но машина у него должна быть в полном порядке. Вообще-то Олев знал, как заслужить доверие отца: он должен считать эту машину своей. Отцу х о ч е т с я, чтобы это была их машина, чтобы Олев не спрашивал, м о ж н о л и ее взять, а просто брал, когда машина свободна, —

как ее совладелец. И чтобы заботился о ней как хозяин, любил бы машину, как и сам отец. Однако Олев не хотел считать чужое своим. Он не любил чинить чужие вещи так же, как не любил давать советы при игре в бридж; он считал унизительным предлагать свои услуги там, где и без него прекрасно обойдутся.

Итак, причин не ехать нашлось достаточно. И все же, стоя на трамвайной остановке в ожидании Сирье, чтобы пойти с ней в кафе «Тульяк», он был вынужден признаться себе, что, несмотря на барахлящий цилиндр, он накатал за лето две с половиной тысячи километров, усадив на заднее сиденье Илону, а дальше контактов он не успел добраться потому, что на даче, в переделанном из сарая темнике, без конца печатал фотографии Илоны.

И вот, снова сидя напротив Сирье, он почувствовал, будто и сам только сейчас возвратился домой из дальней поездки. Его охватило какое-то смешанное ощущение тихой светлой радости и легкого утомления, наплывавшей медленными волнами расслабленности. Из окон кафе виднелась ярко-зеленая трава; подальше, за холмом, между серебристыми ивами поблескивало море. Удивительно легко, удивительно спокойно было сидеть вот так, напротив Сирье, смотреть на нее и на столики, на ее мягкую улыбку, на толстые ветвистые ивы, будто застывшие в прозрачном сентябрьском воздухе. Все остальное исчезло где-то вдали — столь незначительное, мизерное рядом с этим великим покоем.

Об Илоне он вспомнил не раньше, чем она дала знать о себе телефонным звонком.

— Почему ты мне не звонишь? — раздался в потрескивающей трубке властный голос Илоны.

Олев не нашелся сразу, что ответить. Лето осталось позади, и ему казалось, что позади осталась и Илона. Начались лекции, вдруг появилось множество дел, надо было играть с друзьями в бридж, и вообще — для Илоны вроде бы и времени не оставалось…

— Не знаю… — неуверенно ответил он наконец.

— Ну ладно, — сказала Илона и назначила Олеву свидание.

Олев в сердцах бросил трубку на рычаг. Девчонка предписывала ему, когда прийти на свидание, и к тому же беспрекословным учительским тоном! Но он все-таки пошел, пошел лишь для того, чтобы поскорее покончить с этим делом. Строго говоря, он ничего против Илоны не имел, потому что в общем-то не видел в девушках разницы; но когда одна из них начинает что-то требовать, да еще таким тоном, то пора кончать.

В воскресенье утром, завязывая галстук, он прикидывал, о чем говорить при встрече. Но в конце концов решил: «Сориентируюсь на месте», — ведь в конечном итоге безразлично, что говорить и говорить ли вообще, результат мог быть только один — в этом Олев не сомневался.

Илона ждала его на ступенях у касс филармонии. Она еще не умела опаздывать, даже теперь, когда, по всей видимости, была сердита на Олева.

— Так куда мы направимся? — спросил Олев, привычно обнимая девушку за плечи.

Илона сбросила его руку и повторила свой вопрос:

— Почему ты не звонил мне?

В ее тоне было что-то такое, что привело Олева в замешательство.

— Я звонил, но тебя не было дома. Так что теперь твоя очередь звонить мне, — сказал он и почувствовал, как с этим уклончивым ответом его уверенность проваливается в какую-то глубокую яму: это была ложь, она лишь оттягивала объяснение.

— Кто эта девушка? — спросила вдруг Илона как-то на редкость язвительно, будто требуя, чтобы Олев смутился, смешался.

— Какая девушка? — спросил Олев, нахмурившись.

Самоуверенность начала потихоньку возвращаться — похоже, Илона совершила промах.

— И много у тебя таких, с кем ты ходишь по улице в обнимку?

Только теперь Олев полностью осознал ситуацию. Действительно, на днях он, кажется, прошел мимо Илоны, обхватив своей длинной сильной рукой Сирье. Ясно, Илона не только возмущена тем, что о ней забыли, она еще и ревнует, прежде всего — ревнует. Так что если у Илоны хватит гордости, если она не начнет скулить…